Малькольм Лаури - У подножия вулкана

За железнодорожным переездом дорога на Томалин ненадолго стала ровнее. Прохладный, освежающий ветерок задувал теперь в окна раскаленного автобуса. Справа, по равнине, извивалась бесконечной змеей узкоколейка, по которой они — хотя можно было избрать любой из двух десятков возможных путей! — ехали бок о бок, когда возвращались домой. А вот и телеграфные столбы все так же шагают напрямик, упорно но хотят сворачивать плево, куда закругляются рельсы... И потом, гуляя по площади, они с Ивонной опять говорили только о консуле. Какое облегчение, какое радостное облегчение испытала Ивонна, когда он пришел наконец к автобусной станции!.. Но дорога опять с каждым мгновением становилась хуже: не только разговаривать, а даже думать было теперь невозможно...

Чем дальше, тем неровней земля под ними. Вот уже снова виден Попокатепетль, ускользающий призрак, который манит их все вперед. Показалось и ущелье, в терпеливом ожидании залегло поодаль. Автобус тряхнуло на ухабе, чудовищный толчок оглушил Хью, едва не вышиб из него душу. И снова ухабы, один чудовищней другого, подряд, без малейшей передышки.

— Мы будто по Луне едем, — выговорил он с трудом, обращаясь к Ивонне.

Но она не слышала... Он увидел, что около губ ее пролегли тоненькие морщинки, следы усталости, которых не было когда-то в Париже. Бедняжка Ивонна! Да будет она счастлива. Да будет ей наконец хорошо. Да будем счастливы мы все. Господи, смилуйся над нами. Хью подумывал, не пора ли вынуть из кармана маленькую бутылочку гаванского рома, которую он на всякий случай купил в городе, не предложить ли консулу без околичностей выпить глоток. Но в этом покамест явно но было нужды. На лице консула играла едва заметная безмятежная улыбка, порой губы его слегка шевелились, словно он, несмотря на грохот, толчки и тряску, несмотря на то что их беспрерывно швыряло друг на друга, решал в уме шахматную задачу или что-то тихонько декламировал.

Но вот они выехали на асфальт и долго катили, со свистом рассекая воздух, по равнине, одетой лесом, за которым не видно было уже ни вулкана, ни ущелья. Ивонна отвернулась к окну, и чистый ее профиль, отражаясь в стекле, будто парил над землей. Шум стал ровней, монотонней, и от этого в голове у Хью вдруг составился какой-то дурацкий силлогизм: битва на Эбро для меня проиграна, Ивонна для меня потеряна, следовательно, Ивонна означает...

В автобусе прибавилось пассажиров. Кроме pelado и старух, здесь были теперь мужчины в праздничных белых брюках, в ярко-красных рубашках, и женщины помоложе, одетые в траур, эти, видимо, ехали на кладбище. А у ног был целый птичник, который являл собой печальное зрелище. Все одинаково покорились судьбе: куры, петухи, индейки в корзинах или просто так, на полу. Они смирно лежали под сиденьями, лишь изредка подавая признаки жизни, вытянув беспомощные, тонкие лапки, связанные веревками. Две курицы в ужасе трепыхались между ручным тормозом и педалью сцепления, крылья их были стиснуты рычагами. Бедняги, им тоже на свой лад пришлось подписать Мюнхенское соглашение. Один индюк был удивительно похож на Невилла Чемберлена. «Su salud estara a salvo nо escupiendo en el interior de este vehiculo»: эта надпись тянулась по всей длине ветрового стекла. Хью разглядывал все, что попадалось на глаза: небольшое зеркальце над головой у шофера в круглой рамке, на которой было выведено: «Cooperacion de la Cruz Roja», три цветные открытки с изображением девы Марии, прикрепленные рядом, две тонкие вазочки с ромашками над приборным щитком, испорченный огнетушитель, комбинезон и веник под сиденьем у ног pelado — Хью теперь смотрел на него, потому что дорога опять стала скверной.

Заваливаясь то на один, то на другой бок и не открывая глаз, человек этот пытался заправить рубашку в брюки. Потом он начал старательно застегивать пиджак, перепутав все пуговицы; но Хью с удивлением понял, что все это лишь приготовления ко сну, нелепое подобие вечернего туалета. В самом деле, он как-то изловчился, по-прежнему не открывая глаз, улечься во весь рост на сиденье. И странное дело, хотя он лежал теперь безжизненно, как труп, вид у него был такой, будто ничто не ускользает от его внимания. Оцепенелый, он тем не менее был начеку. Половинку дыни он выронил, изжеванная мякоть с косточками, мелкими, как изюминки, расползлась по сиденью; и он видел это закрытыми глазами. Нательный крестик выскользнул из-под рубашки; и он это знал. Котелок соскочил с тульи сомбреро и покатился на пол, а он замечал все это, хоть и не пытался поднять упавшую шляпу. Он оберегал свое имущество от воров и одновременно набирался сил, чтобы потом вновь напиться. Ведь ему предстоит теперь пойти не к брату, а в какую-то другую пивнушку, и надо будет твердо стоять на ногах. Такая предусмотрительность поистине достойна восхищения.