Альберто Моравиа - Равнодушные

— Здесь будет всего уютнее, — сказала она, войдя в будуар. Через два занавешенных окна в него проникал яркий свет. Должно быть, небо уже прояснилось, и сейчас за окнами в вышине нестерпимо сверкало солнце.

Они сели рядом на диван.

— Ну, как жизнь? — спросила Лиза, протянув ему коробку с сигаретами.

Не поднимая глаз, с тем же озабоченным видом, он взял одну. «Лучше всего сразу поговорить с ней откровенно», — подумал он, разглядывая сильно напудренное лицо хозяйки дома. На ней была старая; пожелтевшая от времени белая блузка и серая, помятая, сильно поношенная юбка из грубой ткани. На шее висел очень яркий, слегка засаленный и небрежно повязанный галстук, манжеты были украшены перламутровыми пуговицами в виде собачьей головы… Точно по контрасту с этим чисто мужским одеянием пышная грудь, казалось, вот-вот прорвет рубашку, а бледно-розовые покатые плечи мощно вырисовывались сквозь прозрачную ткань, открывая взору две белые бретельки от сорочки. — Плохо, — ответил он наконец.

— Плохо? — Лиза была в смятении. То ли от выпитого вина, то ли по другой причине, но сердце у нее забилось сильнее, дыхание стало прерывистым, и к ее возбужденному, хмурому лицу прилила кровь.

— Почему вдруг?

Она смотрела на Микеле с затаенной надеждой, что он вспомнит о вчерашнем поцелуе в темной гостиной.

— Сам не знаю. — Он положил сигарету и пристально посмотрел на Лизу. — Я о многом передумал… Рассказать тебе — о чем?

Она энергично кивнула головой.

— Конечно, расскажи! — И заранее изобразила на лице живейший интерес и даже нежность.

«Интересно, каких она ждет от меня признаний, — горько подумал Микеле. — Быть может, признаний в любви?… Да, она только этого и ждет!»

Он снова сунул в рот сигарету.

— Должен тебе сказать, — начал он, — что я попал в сложный переплет, особенно в моих отношениях вами.

— С кем это нами?

— С тобой, Лео, матерью, Карлой.

Она пытливо посмотрела на него.

— И в отношениях со мной? — переспросила она, словно невзначай взяв его за руку. Они поглядели друг на друга.

— Да, и с тобой, — ответил он и сжал ей пальцы. — К каждому из вас я должен был бы испытывать определенное чувство, — приободрившись, продолжал он. — Я сказал «должен был бы», потому что окончательно убедился: обстоятельства каждый раз требуют от меня совершенно определенного отношения. Это все равно, как если идешь на похороны или на свадьбу. В обоих случаях выражение горя либо радости обязательны, как и соответствующая одежда. Нельзя смеяться, идя за гробом, и плакать, когда жених и невеста обмениваются кольцами. Такое поведение было бы скандальным, даже хуже — бесчеловечным… А кто из равнодушия ничего не испытывает, должен притворяться… Так и я с вами… притворяюсь, будто ненавижу Лео… будто люблю свою мать…

— И все? — жадно спросила Лиза, увидев, что он в нерешительности остановился.

— И все, — ответил он.

Его охватила тоска и усталость. «Если ты ждешь, что я заговорю о тебе, то ошибаешься», — подумал он, глядя Лизе в лицо.

— Но только, — добавил он, и голос его задрожал, словно он жаловался кому-то, — мне трудно. Я не умею притворяться… и потому чувства, поступки, слова, лживые помыслы превращают мою жизнь в жалкую комедию… Я не умею притворяться, понимаешь? — На миг он умолк.

Лиза смотрела на него с явным разочарованием.

— И потом, — заключил он обескуражено, ощутив вдруг, что в будуаре звучит лишь его голос, не вызывая ответного отклика, — все это тебя не интересует, да и непонятно… Я мог бы говорить обо всем этом целый день, и ты все равно бы меня не поняла…

Он опустил голову. И тут Лиза сказала притворно-взволнованно, доверительным тоном:

— Я бы тебя поняла, бедный мой Микеле!.. Уверена, что поняла бы…

Ему показалось, что таким же голосом заговорил бы он, вздумай он объясниться Лизе в любви.

«Вот как! Оказывается, мы с тобой одного поля ягоды», — с грустной усмешкой подумал он. И вдруг почувствовал, что на голову ему легла рука Лизы. Ничего, кроме презрительной жалости к ней да и к себе самому, он сейчас не испытывал.

«Несчастная, это меня-то ты собираешься учить, как ломать комедию?!»

Но когда он поднял голову, то прочел в приторно-слащавом взгляде Лизы такую требовательную страсть, что испугался.

«Уже время!» — в растерянности подумал он, словно больной, который ожидал долгих приготовлений к операции, но едва лег на операционный стол, как увидел блестящий скальпель в руке хирурга. Он смотрел Лизе в лицо — полуоткрытые губы, пылающие щеки, умоляющий, смятенный взгляд. Он оставался совершенно равнодушным, но постепенно уступил немой мольбе, понимая, что жизнь снова требует от него притворства. Пальцы Лизы слегка сжали его пальцы, точно прося решиться наконец; он наклонился и поцеловал ее в губы.