Альфонс Доде - Короли в изгнании

Элизе слушал, дрожа всем телом. Бедная королева!..

Не замечая, какую острую боль причиняет он Элизе, Совадон продолжал:

— А все же изгнанники наши не унывают... Недавно на улице Антена было раскрыто одно грязное дело, и в нем оказался замешан принц Аксельский... Семейные номера, патриархальная вывеска, а там, можете себе представить, совращали малолетних... Скандал! Хорош наследный принц!.. Но вот что меня удивляет: в самый разгар истории с семейными номерами я получил от Колетты письмо, и она мне пишет, что его высочество в Ницце, что он нанял для нее яхту и она участвовала в гонках... Тут, наверно, какое-нибудь недоразумение. Я был бы очень рад, если б это выяснилось, потому что, между нами говоря, дорогой Меро...

Тут старик с весьма таинственным видом поведал своему другу, что принц неравнодушен к Колетте, а она не из таких женщин, чтобы... Понимаете?.. Так что, очень может быть, немного погодя...

Простое широкое лицо выскочки озарилось улыбкой.

— Вы только подумайте: Колетта — финляндская королева!.. А дядюшка Совадон из Берси станет дядюшкой самого короля!.. Но я утомил вас...

— Да, мне хочется спать... — сказал Элизе; он уже закрывал глаза — это был вежливый способ избавиться от тщеславного болтуна.

Когда дядюшка ушел, Меро взял рукопись и кое-как приладился писать, но его вдруг охватило такое глубокое отвращение и такая невероятная слабость, что он не смог написать ни одной строчки. Ему было тошно от всех этих гадких историй... Он посмотрел на разбросанные по постели листки, потом обвел глазами свою дрянную комнатушку, в которой он, убеленный сединою старого студента, ради того, чтобы защитить идею монархии, сжигал последние остатки жизни, представил себе, сколько им растрачено душевного пыла, сколько загублено сил, — и в первый раз его посетило сомнение, в первый раз он задумался: не была ли вся его жизнь сплошным самообманом?.. Он — поборник, он — приверженец королей! А короли опускаются ради низменных наслаждений, короли дезертируют, когда нужно защищать свое же собственное дело!.. Взгляд его все еще печально блуждал по голым стенам, на которых, отражаясь от окон противоположного дома, догорали лучи заката, и вдруг задержался на старой реликвии в пыльной раме — на листе с красной печатью: Fides, spes, некогда висевшем над кроватью отца. В тот же миг перед ним возникло прекрасное лицо старого Меро, напоминавшее лица Бурбонов, такое, каким он видел его на смертном ложе: застывшее, уснувшее, но и в смерти сохранявшее выражение беззаветной преданности и неизменной верности, возникли остановившиеся прямые станки, вдали — сухой каменистый холм, на нем — ветшающие мельницы, а над мельницами — беспощадная голубизна южного неба. Это была минутная галлюцинация: вслед за Королевским заповедником в уже туманившейся памяти Элизе промелькнула вся его юность...

Но вот отворяется дверь, слышится шуршанье платья и чей-то шепот. Элизе думает, что это соседка, какая-нибудь добрая девушка из «Риальто», зная, что у него сильная жажда, принесла ему попить. Он прибегает к испытанному средству — сейчас же закрывает глаза: сон выпроваживает назойливых посетителей. Но нет! По холодным плитам пола приближаются чьи-то мелкие нерешительные шажки. Чей-то тихий голосок лепечет:

— Здравствуйте, господин Элизе!

Перед ним его ученик — застенчивый, немного прибавивший в росте, он с боязливостью калеки глядит на изменившегося до неузнаваемости, мертвенно бледного учителя, лежащего на узкой кровати. А за порогом стоит стройная, гордая женщина в шляпе с опущенной вуалью. Она пришла сюда, она поднялась на шестой этаж по лестнице, куда отовсюду доносится шум разгула, ее чистое платье касалось дверей с зазывающими надписями: «Алиса», «Клеманс»... Она не могла допустить, чтобы он умер, не повидавшись с маленьким Царой. Сама она не вошла в комнату, но детская ручка, протянутая Элизе, — это знак того, что она его простила. Элизе Меро берет детскую ручку, прижимает ее к губам, а затем, повернувшись в сторону царственного видения, о присутствии которого он скорее догадывается, вместе с предсмертным вздохом, предсмертным напряжением жизненных сил, предсмертным усилием речи тихо произносит в последний раз:

— Да здравствует король!

В то утро в клубе шла азартная игра в мяч. На огромной утрамбованной, убитой, точно арена, площадке, которую отгораживала высокая частая сетка, шесть игроков, в белых куртках, в фехтовальных туфлях, подпрыгивали, горланили, орудовали тяжелыми ракетками. Яркий свет, падавший из громадных окон, натянутая сетка, хриплые крики, мельтешенье белых курток, слуги, сплошь англичане, мерным шагом расхаживавшие около сетки, их безукоризненно бесстрастные лица — все это создавало впечатление, что вы на манеже во время репетиции гимнастов и клоунов. Одним из наиболее шумных клоунов был его высочество принц Аксельский, которому врачи предписали благородную игру в мяч как средство от его комы. Накануне он вернулся из Ниццы, где провел целый месяц у ног Колетты, а сегодняшняя партия вводила его в парижскую жизнь, и сейчас он подавал мяч, хекая, как мясник, размахивая руками так, что эти взмахи могли бы вызвать восторг на бойне, и вдруг в разгар игры ему доложили, что его спрашивают.