Альфонс Доде - Короли в изгнании

— Леопольд! Вам не хочется погулять в лесу?

О, Леопольд был бы в восторге, если бы его взяли в лес! Ему хочется опять туда, на праздник, — он как-то раз был там с матерью и с учителем. И вдруг он прерывает себя:

— А где же господин Элизе?.. Почему он ко мне не заходит?

Ему объясняют, что воспитатель отправился путешествовать — и надолго. Этот ответ его удовлетворяет. Думать утомительно, говорить тоже. И он снова впадает в состояние угрюмого безразличия, возвращается в тот зыбкий мир, что создают в своем воображении больные, мешая сны с действительностью, с предметами, которые кажутся им неподвижными, оттого что окружающие боятся передвигать их, боятся стукнуть ими. Кто-то входит, кто-то уходит; на шепот отвечают шепотом, чьи-то шаги идут навстречу другим. Королева ничего не слышит, ничем не занимается, кроме перевязок. Время от времени Христиан толкает дверь, которую, чтобы не так душно было в этой келье, плотно не закрывают, и, желая рассмешить сына и вызвать его на разговор, делано веселым и беспечным тоном говорит ему какую-нибудь забавную чепуху. Но голос отца, звучащий особенно фальшиво здесь, где все полно воспоминаний о недавнем несчастье, пугает сына. В его детской поврежденной памяти, которую выстрел Элизе застлал своим дымом, неожиданно всплывают отдельные моменты сцен, разыгрывавшихся прежде, ему вспоминается мать, то безнадежно ожидающая, то бунтующая — в тот вечер, когда она, держа его на руках, чуть было не бросилась с четвертого этажа. Сын отвечает отцу тихо, сквозь зубы. Тогда Христиан обращается к жене:

— Отдохните, Фредерика, так же нельзя!.. Ради нашего мальчика!..

Рука государя, настойчивая, умоляющая, стискивает руку матери, и мать успокаивает его столь же красноречивым пожатием:

— Нет, нет, не бойтесь!.. Я никуда не уйду...

Она холодно перекидывается несколькими словами с мужем, а затем Христиан снова остается один на один со своими мрачными думами.

Последнее время неудачи преследовали Христиана, а тут еще ужасный случай с сыном! Чувство полного одиночества, чувство разочарования, чувство растерянности владеют им. Ах, если бы жена простила его!.. Он ощущает потребность, которую испытывают бесхребетные люди в несчастье, — потребность прижаться к кому-нибудь, положить голову на дружескую грудь, выплакать горе, облегчить совесть чистосердечными признаниями, с тем чтобы потом, уже со спокойной душой, опять пуститься в разгул и начать изменять направо и налево. Но сердце Фредерики навек потеряно для него. А теперь еще сын отворачивается от его ласк. Он думает обо всем этом, стоя в темной комнате, у изножья кровати, между тем как королева, у которой все рассчитано по минутам, берет из миски лед, прикладывает его к мокрой повязке и, чтобы удостовериться, нет ли у мальчика жара, приподнимает повязку и целует его лобик, а г-жа Сильвис пресерьезно рассказывает законному самодержцу Иллирийского и Далматинского королевств сказку о трех золотых хлебцах.

Христиан выходит из комнаты (его исчезновение еще менее заметно, чем приход) и начинает уныло бродить по молчаливому прибранному дому, в котором за установленным раз навсегда порядком следит старик Розен, — все так же прямо держась, но уже с трясущейся головой, он ходит туда-сюда: из особняка направляется то к службам, то в интендантство. Оранжерея и сад цветут по-прежнему, уистити, почуяв тепло, наполняют клетку короткими криками и прыжками. Пони государя, которого водит под уздцы конюх, прогуливается по устланному соломой двору, останавливается у крыльца и грустно скашивает ореховые глаза в ту сторону, откуда прежде появлялся маленький король. Особняк все так же изящен и комфортабелен, но чувствуется, что его обитатели чего-то ждут, на что-то надеются, что над всей жизнью в доме отяготела неизвестность, что в нем царит тишина, какая наступает после оглушительного удара грома. Но особенно щемит сердце при виде трех окон наверху, с наглухо закрытыми ставнями даже в те часы, когда все кругом распахнуто навстречу воздуху и свету: ведь за этими ставнями скрывается тайна страдания и болезни.

Выгнанный из королевского дома, Меро поселился поблизости и все ходит и ходит кругом и с отчаянием глядит на закрытые окна. Он добровольно обрек себя на эту пытку, на эту казнь. Он приходит сюда каждое утро и со страхом смотрит, не открыты ли окна и не вьется ли наружу дымок погасшей свечи. Местные жители привыкли к нему. Продавщица игрушек, которая перестает трещать своими трещотками, когда этот верзила с таким несчастным видом проходит мимо нее, и продавцы шаров, и служащий трамвайной станции, пленник своего маленького деревянного барака, — все считают, что он немножко «того». И в самом деле: его отчаяние граничит с помешательством. Не влюбленный унижен в нем, о нет! Королева хорошо сделала, что прогнала его, — он это заслужил, да и что значит неразделенная страсть рядом с полным крушением всех надежд? Мечтать о том, что он создаст короля, поставить перед собой эту благородную задачу — и все уничтожить, все разбить своими руками!.. В Фредерике и Христиане страдало родительское чувство, но Элизе переживал случившееся не менее тяжело, чем они. Он лишен был возможности ухаживать за больным, безотлучно при нем находиться — это утешение было ему недоступно; ему даже редко удавалось узнать, как себя чувствует мальчик, оттого что слуги возненавидели его после несчастья. Только бывавший в доме лесничий передавал ему то, что сам слышал в людской, и до Меро все доходило в преувеличенном виде, ибо у простонародья есть какая-то потребность сгущать темные краски. То маленький король ослеп, то у него воспаление мозга, а королева будто бы решила уморить себя голодом. Удрученный Элизе целый день потом, под впечатлением безотрадных вестей, бродил по лесу до тех пор, пока у него не подкашивались ноги, а затем выходил на опушку, прятался в густой траве цветущего луга — по воскресеньям ее приминали гуляющие, но в будни луг был пустынен и являл собой по-деревенски уединенный уголок — и следил за домом.