«Антуан был совсем другим, когда был женихом, — думала Франсуаза. — Но тогда он был офицером и едва замечал своего деда; он равнодушно смотрел издалека на этот завод, который я ненавижу. У него было время думать обо мне. Он давал мне читать книги, объяснял мне их. Он был нежен и мил».
Она вспомнила их свидания на берегу реки, на полдороге между Пон-де-Лером и Лувье. В те времена она очень гордилась тем, что сближала между собою Монтекки и Капулетти. Антуан подарил ей прелестное издание «Ромео и Джульетты» в лиловом замшевом переплете с посвящением «То Juliet». Она всегда любила этот цвет «парм». Прошло два года и это чудесное время привело ее к таким вечерам как сегодня. Ее пальцы тихо скользили по клавишам, она наигрывала мотив из Шумана.
— «Розы, лилии, солнышко, голуби…» — напел Бернар и улыбнулся ей.
Он поднялся, сел рядом с Ахиллом и рассказал, как приходили к нему старухи чистильщицы.
— В сущности, — заключил он, — конечно, они правы.
— «Они правы», — проворчал Ахилл. — Это легко сказать… На свете все правы.
— Не о всех идет речь, — продолжал Бернар, несколько нервничая. — Если бы вы прибавили этим женщинам по двадцать сантимов в час, земля не перестала бы вращаться.
— Двадцать сантимов в час на каждого рабочего, — ответил Ахилл, — это будет целый миллион к концу года.
— Но я еще раз повторяю, — возразил Бернар, — дело идет ведь не обо всей фабрике.
— Ты не сможешь, однако, — вступил в разговор Антуан, отложив в сторону Тьера, — ты не сможешь прибавить одним и не прибавить другим. Иерархия в ремеслах священна. Штопальщица хочет больше зарабатывать, чем чистильщица, прядильщик больше, чем ткач.
— А почему? — не сдавался Бернар. — У них у всех одинаковые желудки, одинаковые нужды.
— Никаких «почему», — решительно заявил Ахилл, пожимая плечами, — это так.
Пробило девять часов. Старик поднялся. Он никогда ни с кем не прощался. Антуан проводил его до калитки. Бернар остался один со своею невесткой; она повертывалась на подвижном табурете с молодой непринужденностью и смотрела на него, улыбаясь дружески, почти как союзнику. Она мало знала его до войны, но часто виделась с ним с тех пор, как перемирие сделало отпуска более легкими. Она внушала ему довольно любопытное чувство — смесь восхищения, симпатии и боязни. Боязни чего? Он не мог бы этого сказать. Она, казалось, всегда готова была довериться ему; может быть, именно этого-то он и боялся. Он был тверд в своей братской лояльности. Да и что могла бы она доверить ему? Антуан обожал свою жену: это был примерный муж.
— Well, Bernard, how are you getting on? [9] Ну, Бернар, как же вы поживаете? ( англ.)
— спросила она.
Ее воспитывала англичанка и она всегда говорила по-английски со своими сестрами. Этот язык был для нее языком тайным, интимным. Бернар проживший год в Лондоне, тоже охотно говорил по-английски, и это их сближало. Понимал его и Антуан, но уже хуже.
— Да что, — отвечал Бернар, — стараюсь опять привыкнуть к Пон-де-Леру. Не очень-то это весело.
— «Весело»? — воскликнула она с возмущением. — Ах нет, в Пон-де-Лере вовсе не весело! Хотя я отчасти и была к этому подготовлена. Лувье не так далеко и не очень-то от него отличается. Но если вы женитесь на парижанке, я ее пожалею.
— Вам некого будет жалеть, Франсуаза, успокойтесь, я наверное не женюсь.
— Почему вы это знаете?
— А могу ли я на вас положиться, что вы никому не выдадите моей тайны?
— Да никакой тайны и нет, бедный мой Бернар; все ведь здесь знают, что у вас есть какая-то связь. Вас видали в Париже, да и в других местах, с очень хорошенькой женщиной. Но ведь связь не может продолжаться вечно.
— Нет, конечно, ведь я и сам смертен, но это продолжится, пока она того хочет.
— Правда? — спросила Франсуаза, оживленная и счастливая. — Вы ее очень любите? Она красива?
— Что могу я ответить? Я ведь пристрастен. Но, говоря по чести, ни разу с тех пор, как я ее знаю, я не встречал еще женщины, которую можно бы было с нею сравнить, исключая, может быть, вас, Франсуаза… Нет, это вовсе не идиотский комплимент, у вас действительно есть нечто общее. Я даже часто думал о том, что оба брата Кене увлеклись женщинами одного типа. Только у Симоны есть еще что-то… смелое, чего у вас нет. Преобладающее выражение ваше — это покорная нежность.
«Неужели у меня выражение покорной нежности? — спросила сама себя Франсуаза с любопытством. — А я совсем не чувствую себя такой уж покорной! Мне бы хотелось…»
— Но, Бернар, — сказала она вслух, — почему вы не женитесь на ней?
Читать дальше