Андрей Упит: Безбожник

Однако пастор Акот скорее бы согласился, чтобы кофе и валмиерская ветчина немного остыли, чем отпустить этого безбожника нераскаявшимся и необращенным. Он кивнул прислуге и попробовал перенести дискуссию в сферу юридических вопросов.

— Так вот, Сприцис Пагалниек! Мой пастырский долг повелевает указать тебе на то, что твое обращение с супругой противоречит и законам и справедливости. Ты дал обещание перед святым алтарем, что будешь любить ее всю жизнь, но все мною от тебя услышанное свидетельствует о том, что ты ее не любишь. Значит, ты нарушил свое обещание. Признайся, обещал ты или не обещал?

В глазах Сприциса Пагалниека мелькнул недобрый огонек.

— Обещал, обещал… Как вы, господин пастор, глупо рассуждаете! Конечно, обещал, но за что? Ведь она мне наговорила, что ей в приданое дадут две коровы, сто двадцать рублей деньгами и дядин верстак со всем инструментом. Две коровы! Да я бы с ними мог обзавестись хозяйством. А на деле что — тьфу! — даже говорить не хочется. Знаете, господин пастор, любить всю жизнь за старую яловую корову и полусуконный костюм — это уж вы чересчур много захотели.

Пастор смотрел на безбожника во все глаза и не сразу нашелся что сказать. Очевидно, в Пагалниека давно вселился бес. У него даже не хватило почтительности, чтобы подождать, пока выскажется его пастырь. Настроенный против всего святого, он продолжал:

— А это как, господин Акот? Ваша-то мадама тоже сейчас живет в Елгаве. Шурин божился, что она открыла там школу кройки и шитья. Разве вам тоже не пришлось давать обещание перед алтарем и все такое прочее? Вы уж лучше моего знаете.

Пастор Акот вскочил на ноги. Кулаки стукнули по столу с такой силой, будто он намеревался пробить его насквозь. «Господин Акот…», «мадама…» — да это же явная профанация, неслыханное неуважение к его сану вообще и к значительности момента в частности! Пастору оставалось одно: прикончить негодяя с позиций государственной безопасности и патриотизма.

Он заговорил медленно, делая ударение на каждом слове, будто бросая гирю на чашку весов, и старался подавить злобную дрожь в голосе:

— Из всего, что ты тут наговорил, мне ясно одно: ты окончательно погибший, закоренелый грешник. Если бы это было просто заблуждение и ты бы раскаялся в своих прегрешениях, тебя еще можно было бы простить. Но ты закоренелый, неисправимый строптивец. Ты социалист, а может быть, даже коммунист. Тебя следует предать в руки властей. Признайся прямо, кому ты служишь и сколько тебе за это платят?

Вся фигура и лицо Сприциса Пагалниека выражали величайшее недоумение. Он снова почесал одной рукой в затылке, а другой еще где-то и уставился в окно с таким видом, словно только сию минуту до него дошли слова пастора.

— Сколько за это платят?

Он пожал плечами.

— Неужели за это хорошо платят? Вот черт, как же мне до сих пор никто об этом не сказал. Каугерт за сажень дров платит сто пятьдесят. Хозяин летом за рытье канавы — десять. Но тогда, знай, к вечеру спину прямо разламывает. Там, может, и работа полегче, и платят малость получше? А вы, Акот, не скажете, куда надо обратиться? Вы в этих делах больше понимаете.

— Я?!

— А как же! Вы ведь каждое воскресенье возглашаете: да изольется милость твоя на нашего… ну, уж вы сами лучше знаете, как там дальше. Сколько вам за это дают в месяц?

— В месяц! Да ты с ума сошел!

— Ну да, я знаю, сейчас говорить об этом нельзя. Налоговый департамент следит за каждой тысчонкой. Но во времена фон дер Гольца и немецкой оккупации вы точно так же проповедовали: «Да изольется милость твоя на его величество государя нашего, Вильгельма Второго…» Немцы-то побогаче нас.

Голос пастора совсем ослаб, когда он проговорил:

— Вон… богохульник!

Но Сприцис Пагалниек не уходил. Сам нечистый дергал его за язык.

— А во времена Керенского: «Да изольется милость твоя на Временное правительство». А при царе — на Николая Второго…

Оба кулака пастора нацелились прямо в грудь безбожника.

— Сприцис… Сприцис Пагалниек! Еще одно слово, и…

Но его ожидало далеко не одно слово.

— Я каждый год на юрьев день перехожу к новому хозяину. Вы, правда, никуда не переходите, но хозяев у вас было не намного меньше, чем у меня. Мы с вами, Акот, оба поденщики, а ремесло это не очень приятное. Вы не обессудьте, я человек темный, лучше сказать не умею. Но выгоду на свой юрьев день вы тоже соблюдаете. Мне кажется…

Что ему еще казалось, Сприцис Пагалниек так и не успел досказать. Пухлые кулаки пастора замелькали перед самым его носом.