Уилки Коллинз - Безумный Монктон

Я ушел от него, пообещав вернуться утром следующего дня. Возвратившись в гостиницу, я понял, что после всего увиденного и услышанного о сне не стоит и помышлять, а потому раскурил трубку и, сев к окну (как это проясняло ум — просто глядеть на безмятежный лунный свет!), стал думать, что было бы разумно сделать. Прежде всего, понятно, что обращаться к докторам или друзьям Альфреда в Англии нечего и пробовать. Я не мог внушить себе, что ум его совершенно расстроен и в сложившихся обстоятельствах могу предать огласке тайну, которую он доверил моей скромности. Во-вторых, любые мои попытки склонить его к мысли, что от поисков дядиных останков следует отказаться, обречены на провал после моих неосторожных слов. Придя к таким двум заключениям, я должен был решить единственный на самом деле трудный и мучительный вопрос: вправе ли я помогать ему в его диковинном намерении?

Положим, с моей помощью он отыщет тело мистера Монктона и отвезет в Англию, оправдано ли это — способствовать союзу, который, надо думать, воспоследует из этих моих действий, союзу, противодействовать которому, возможно, должен каждый человек? Это заставило меня задуматься над степенью его безумия, или, выражаясь деликатнее, да и точнее, — его мании. Он, несомненно, был совершенно здрав, когда речь шла об обыденных предметах; нет, более того, рассказ его был ясен и связен во всем, что относилось к происшедшему. Что же касается привидения, мало ли людей, ничуть не уступавших своим ближним в ясности ума, воображали себя жертвами призраков и даже писали об этом со всей присущей им философичностью? Мне было ясно, что подлинная абсурдность ожидавшего меня дела состоит в том, что Монктон верит в старинное пророчество и в то, что мерещившийся ему призрак был неземным предупреждением, ниспосланным, чтобы он мог избежать грозившей ему участи; точно так же мне было ясно, что главной причиной обеих этих навязчивых идей явилось одиночество, весьма повлиявшее на его ум, и без того легко возбудимый от природы, и еще более ранимый из-за наследственной склонности к душевным болезням.

Излечимо ли это? Мисс Элмсли, знавшая его много лучше моего, считала — судя по ее действиям, — что излечимо. Тогда на каком основании, по какому праву могу я ничтоже сумняшеся заявить, что она заблуждается? Положим, я откажусь и не поеду с ним к границе, что тогда? Скорей всего, он все равно отправится туда один и совершит все мыслимые и немыслимые промахи, а может статься, встретится со многими опасностями, а я, человек досужий и ничем не связанный, останусь в Неаполе, бросив Монктона на произвол судьбы, и это после того, как я сам предложил ему план действий и поощрил его доверие ко мне. Так вновь и вновь, со всех сторон обдумывал я это дело, имея преимущество, скажу по совести, оценивать его практически и только. Как человек, не доверявший россказням о привидениях, я был совершенно убежден, что Альфред заблуждается, считая, что видел призрак дяди ранее, чем весть о его смерти достигла Англии; соответственно, я нимало не поддался мании своего несчастного друга, когда принял бесповоротное решение сопровождать его в его невероятных поисках. Возможно, тут сказалась моя ветреная склонность к сильным впечатлениям, но должен прибавить, из справедливости к самому себе, что мной руководило также и горячее сочувствие к Монктону, и искреннее желание, сколько возможно, облегчить страдания бедной девушки, по-прежнему верно ожидавшей его в Англии и не расстававшейся с надеждой на благой исход.

Некоторые предотъездные приготовления, которые я счел необходимым сделать после очередного разговора с Альфредом, выдали цель нашего путешествия большинству неаполитанских знакомых. Всеобщее удивление, разумеется, не имело границ, почти все заподозрили, что, на свой лад, я, пожалуй, не меньший безумец, чем Монктон, и довольно откровенно это мне высказывали. Иные, правду сказать, пытались подорвать мою решимость, напоминая, каким беспардонным негодяем был Стивен Монктон, словно я из своего личного интереса отправлялся искать его останки! Насмешки трогали меня так же мало, как и другие доводы, преследовавшие ту же цель, — я принял решение и был неколебим, как и ныне.

Спустя два дня все было готово, и я распорядился, чтобы к нашему крыльцу подали дорожную карету несколькими часами ранее, чем было заказано вначале. Чуть ли не все наши английские знакомые грозились дать «прощальные напутствия», и я полагал, что лучше уберечь от них моего друга, ибо, надо признаться, он был сильнее возбужден дорожными сборами, чем мне бы того желалось. Тотчас после восхода солнца, когда на улицах не было ни одного зеваки, готового глазеть на нас, мы, никому не докладываясь, покинули Неаполь.