Альфонс Доде - Джек

— Так или иначе следует признать, что его отлично содержат… — подхватывал доктор Гирш, подмигивая собеседникам.

— Браво, браво!.. Вот именно, отлично содержат!

И все хохотали, буквально корчились от смеха.

Нередко заходила речь также и о знаменитом лорде Пимбоке, начальнике главного штаба индийской армии.

— Я его близко знал, — говорил доктор Гирш, — это он командовал полком тридцати шести папаш.

— Браво! Тридцати шести папаш!

Джек низко опускал голову, разглядывал хлеб, не сводил глаз с тарелки; он даже не решался плакать, он только задыхался от этих едких насмешек. Иногда он даже не понимал, о чем идет речь, но по ехидному выражению лиц почтенных педагогов, по омерзительному их смеху он догадывался, что его хотят оскорбить.

И тогда г-жа Моронваль мягко говорила:

— Джек, милый! Взгляните, что делается на кухне.

Потом она вполголоса выговаривала шутникам.

— Подумаешь! — усмехался Лабассендр. — Он же ничего не понимает.

Разумеется, бедняга многого не понимал, но первые горести давали пищу его уму, и он до изнеможения доискивался причин той злобы и презрения, которыми его окружали. Услышанные за столом скрытые намеки западали ему в душу как тягостное подозрение.

Джеку уже давно было известно, что у него нет отца, что фамилия у него ненастоящая и что у его матери нет мужа, и теперь это сделалось источником его тревожных размышлений. Он стал необыкновенно обидчив. Однажды, когда дылда Сайд обозвал его «сыном курвочки», Джек не рассмеялся, как прежде, а набросился на египтянина и так сдавил ему шею судорожно сведенными руками, что чуть было не задушил. Услышав вопли Сайда, прибежал Моронваль, и юному де Баранси впервые после поступления в гимназию довелось познакомиться с дубинкой.

С того самого дня со всеми привилегиями Джека было покончено. Отныне мулат наказывал его при всяком удобном случае: бить белого было так приятно! Теперь положение Джека отличалось от положения Маду только тем, что воспитанник де Баранси не работал на кухне. Не следует думать, что столь решительные перемены в гимназии хоть сколько-нибудь улучшили участь маленького короля. Напротив, больше, чем когда бы то ни было, он служил козлом отпущения для всех этих потерпевших крушение честолюбцев. Лабассендр то и дело награждал его пинками, доктор Гирш по-прежнему драл за уши, а «Дядька с дубинкой» заставлял жестоко расплачиваться за провал затеи с журналом.

— Никогда довольны, никогда довольны, — повторял несчастный негритенок, доведенный до отчаяния жестоким обращением своих хозяев.

Ко всем его страданиям прибавилась еще мучительная тоска по родине, она стала нестерпимой с приходом весны, с таким волнующим для него возвращением тепла и солнца, но особенно после памятного посещения Зоологического сада, — оно оживило в нем воспоминания о родных краях, и он с трепетом прислушивался к их смутному зову.

Сначала тоска этого маленького изгнанника выражалась в упрямом молчании, в том, что он теперь безропотно, даже не пытаясь бунтовать, сносил все требования и колотушки. Потом на лице Маду появилось выражение решимости и необычайного возбуждения. Когда он носился по дому и саду, исполняя свои многочисленные обязанности, могло показаться, будто он идет прямо к какой-то далекой, неведомой другим цели, и думать так заставлял его пристальный взгляд: он словно был устремлен на кого-то, кто шел впереди и властно призывал негритенка следовать за собой.

Однажды вечером, когда Маду укладывался спать, Джек услышал, как он что-то тихонько бормочет на своем странном, будто журчащем языке, и спросил:

— Ты что, Маду, поешь?

— Нет, мусье, мой не петь, а говорить по-неггски.

И он все откровенно рассказал другу. Он решил бежать. Он уже давно это задумал, да вот только ждал солнца, чтобы привести в исполнение свой план. И теперь, когда солнышко снова сияет, Маду вернется в Дагомею и разыщет Керику. Если Джек согласен уйти с ним, они пешком доберутся до Марселя, спрячутся на каком-нибудь корабле и вместе поплывут по морю. Ничего плохого с ними не случится, ведь при нем гри-гри; Джек стал отказываться. Как ни худо ему было, но страна Маду-Гезо не прельщала его. Страшный чан из красной меди, наполненный отрубленными головами, всплыл в его памяти. А, главное, там он окажется еще дальше от матери.

— Ладно! — спокойно сказал негр. — Ты оставаться гимназии, я — убегать один.

— А когда ты отправляешься?

— Завтра, — ответил негритенок решительным тоном и тут же закрыл глаза, чтобы поскорее заснуть, словно он хотел накопить как можно больше сил.