Эрнст Юнгер - На мраморных утесах

Я уже пошёл спать, когда к винограднику подъехала машина с затемнёнными фарами. Ночные визиты были если не тревожными, то, во всяком случае, подозрительными. Я попросил брата заменить меня, и снова улёгся в постель.

Потом через стену я услышал развивающийся разговор — не слова или фразы, а нарастающую интенсивность. Я встал, в пижаме прошёл туда и по здоровался с гостями — было ли их трое иль четверо? Я позабыл их число и имена тоже, кроме одного, имени позднее казнённого. Я также позабыл, о чём говорилось, — вероятно, даже не о политике. Однако царил странный консенсус, безмолвное согласие. Это стало эпизодом, из которого развился «визит Сунмира».

Это, должно быть, случилось несколькими днями позднее, когда мы собрались отведать рыбы в одном из небольших городков на Боденском озере: князь Штурдца, композитор Герстбергер, брат и другие. На Западном валу уже рыли окопы. Было много выпито; я переночевал в Эрматингене у Герстбергера. Утром меня разбудило его пение.

Я уже не знаю, что произошло ночью, но она оказалась щедрой на картины; сильное опьянение может привести в своего рода транс. Лишь то, что красивые города на берегу горели и языки пламени отражались в воде, осталось мне памятно. То было предвестие пожара, какое знают в Вестфалии и в Нижней Саксонии.

В хорошем расположении духа я сопровождал композитора по фруктовым садам. Осень была в самом разгаре; на дороге лежали зрелые яблоки. Утреннее солнце освещало Райхенау. Действие сформировалось до мельчайших подробностей. Его нужно было всего лишь перенести в слова, рассказать то, что без спешки происходило весной и летом 1939 года. Корректуру я читал уже в армии.

Сопутствующее обстоятельство, а именно опасность предприятия, обсуждалось много — меня же оно занимало лишь краем, хотя бы потому, что оно не касалось сути дела и ответвлялось в передний план политики. То, что текст бросал вызов и в этом смысле, было мне и моему брату понятно не меньше, чем издательскому редактору «ганзеатов» [54]Вайнрайху, и их руководителю Бенно Циглеру, которому публикация тоже сразу принесла неприятности. Это достигло своего апогея уже в первую неделю с административной жалобы имперского руководителя Боулера Гитлеру, которая осталась без последствий. О деталях я был осведомлён довольно точно; и самый строгий режим проницаем.

А тем временем я находился на Западном валу и читал в бункере критические заметки, также в иностранных газетах, в которых более или менее отчётливо подчёркивалось политическое отношение. Не было недостатка и в письмах. «Если у нас двое или трое останавливались в уголке и начинали беседовать, то речь шла не о кампании в Польше, а о книге». Так писала об этой книге одна студентка из Гиссена, après coup. [55]Несколько тиражей были быстро распроданы; когда стало трудно с бумагой, армия решила отпечатать книгу хозяйственным способом, один раз в Риге, один раз в Париже, где вскоре вышел также превосходный перевод Анри Тома.

Было рано осознано, даже в занятой Франции, что «этот ботинок налезает на различные ноги». Сразу после войны ходили слухи о нелегальном печатании на Украине и в Литве. Единственный официальный перевод по ту сторону железного занавеса был опубликован в 1971 году в Бухаресте.

Это, что касается политической стороны дела. Если я, в чём меня упрекают мои друзья, скорее её недооценивал, то у меня были на то свои основания. Хотя политическая ситуация с её удушьем заставила развернуть этот выпад из царства мечты и это было тотчас же понято в данном смысле, встреча — как во временном, так и пространственном плане — всё же выходила за рамки актуального и эпизодического.

Сюда добавилась нарастающая аллергия на слово «сопротивление». Человек может гармонировать с силами времени, а может стоять к ним в контрасте. Это вторично. Он может на любом месте показать, чего он стоит. Этим он доказывает свою свободу — физически, духовно и нравственно, прежде всего в опасности. А как он остаётся верен себе: это его проблема. Она же и пробный камень стихотворения.