Альфонс Доде: Набоб

Карета покатила по набережной, по мостам и достигла площади Согласия, которая за это время уже несколько изменила свой вид. Сквозь туман, отступавший к городским складам и к храму св. Магдалины в греческом стиле, можно было различить то белый султан фонтана, то дворцовую аркаду, то голову статуи или купы деревьев Тюильри, зябко жавшихся к решетке. Завеса не приподнялась, а только местами разорвалась, приоткрыв клочки голубого неба. По аллее, ведущей к Триумфальной арке, крупной рысью проносились шарабаны с восседавшими в них кучерами и темными дельцами, проходил конвои императрицы: длинными рядами попарно ехали драгуны в пестрых мундирах и меховых шапках, верхом на фыркавших лошадях, только что выведенных из конюшни, слышался звон шпор и позвякивание уздечек. Все это освещалось еще скрытым от глаз солнцем, выступало в расплывчатом тумане и снова тонуло в нем — то был как бы мгновенный образ квартала в его утреннем великолепии.

Дженкинс вышел на экипажа на углу Королевской улицы. В большом игорном доме вверх и вниз сновали лакеи, выбивая ковры, проветривая гостиные, где еще стоял дым от сигар, в каминах высились груды золы, еще совсем горячей, а на зеленых столах, хранивших следы судорожной ночной игры, свечи в серебряных шандалах догорали ровным пламенем в тусклом свете позднего утра. Шум и суета прекращались на четвертом этаже, где проживали некоторые из членов клуба. В их числе был и маркиз де Моипавон, к которому направлялся Дженкинс.

— Как, это вы, доктор?.. Черт побери!.. Да который теперь час? Не могу принять.

— Даже врача?

— Никого!.. Надо соблюдать приличия, дорогой мой. Впрочем, входите… Погрейте ноги, пока Франсис меня причешет.

Дженкинс вошел в спальню, банальную, как все спальни меблированных квартир, и приблизился к огню, на котором грелись всевозможных размеров щипцы для завивки волос, между тем как рядом, в своего рода лаборатории, отделенной от спальни пестрой занавеской из бумажной ткани, маркиз де Моипавон отдавал свою особу в руки камердинера. Запах пачулей, кольдкрема, рогового гребня и паленых волос доносился из уборной маркиза. Когда Франсис приходил менять щипцы, Дженкинс видел огромный туалетный стол, заваленный множеством мелких инструментов из слоновой кости, перламутра и стали — пилками, ножницами, пуховками и щеточками, — заставленный выстроенными в ряд флаконами, банками и склянками с косметикой под ярлычками, и среди всей этой выставки неловкую, дрожащую руку старика, худую и длинную, с холеными, как у японского художника, ногтями, которая что-то искала, не зная, на чем остановиться среди всех этих малюсеньких металлических изделий и игрушечного фаянса.

Приводя в порядок свое лицо, — самое продолжительное и сложное из его утренних занятий! — Монпавон принялся беседовать с доктором: он рассказывал ему о своих недомоганиях, о прекрасном действии пилюль, которые, по его словам, омолодили его. Издали, не видя маркиза, казалось, что слышишь герцога де Мора, настолько Монпавон усвоил его манеру разговаривать. Те же незаконченные фразы, сопровождаемые каким-то присвистом, те же «как, бишь, его», «как его там», вставляемые по всякому поводу, то же аристократическое бормотанье, глотанье слов, небрежное, ленивое, в котором чувствовалось глубокое пренебрежение к вульгарному искусству речи. Все окружение герцога старательно подражало тому, как он произносит слова, его нарочитой небрежности, стремившейся сойти за простоту.

Дженкинс, найдя, что маркиз слишком долго занимается своим туалетом, поднялся.

— До свидания. Я ухожу. Вы будете у Набоба?

— Да, наверно, буду там завтракать… Обещал привести, как его там?.. Ну, вы знаете… Обещал привести для нашего крупного дела… фф… ффф…фф… Если бы не это, ни за что бы туда… Это не дом, а настоящий зверинец…

Ирландец, несмотря на всю свою благожелательность, согласился с тем, что у славного Жансуле общество несколько смешанное. Но что поделаешь! Бедняга в таких вещах не разбирается, его за это нельзя винить.

— Не разбирается, да и не хочет разбираться!.. — желчно заметил Монпавон. — Вместо того чтобы посоветоваться со сведущими людьми, фф… фф… он предпочитает первого встречного дармоеда. Видели лошадей, которых всучил ему Буа-Ландри? Сплошное надувательство! Жансуле заплатил за них двадцать тысяч франков. Держу пари, что тому они обошлись тысяч в шесть.

— Полноте… Он же дворянин! — возразил Дженкинс с негодованием благородного человека, отказывающегося верить дурному.