Альфонс Доде - Нума Руместан

По ту сторону Городского круга, у крепостной стены, выстроились распряженные повозки двумя рядами дуг, брезентовых верхов, высоких остовов, запыленных колес. В свободном пространстве между торгующими рядами и повозками толчется толпа народа, с трудом передвигаясь в тесноте: все окликают друг друга, торгуются, спорят с самыми разными акцентами — провансальским, утонченным и жеманным, который словно требует быстрых движений головой и плечами, оживленной мимики лица, лангедокским, более твердым, жестким, с почти испанской артикуляцией гласных. Время от времени весь этот водоворот фетровых шляп, арльских или венсенских чепцов, вся толчея покупателей и продавцов раздвигается от криков возницы с запоздавшей двуколки, которая может двигаться только шагом, с величайшим трудом пробиваясь сквозь толпу.

В этой толпе очень мало горожан — они полны презрения к вторжению деревенщины, хотя оно способствует и благосостоянию города и его живописности. Крестьяне с утра до вечера бродят по улицам, останавливаются у мастерских шорников, сапожников, часовщиков, смотрят, как на башне ратуши механический человечек отбивает часы, разглядывают витрины магазинов, восхищаются позолотой и зеркалами многочисленных кафе, как восхищались пастухи Феокрита дворцом Птолемеев. [48] Птолемеи — династия царей эллинистического Египта (IV–I века до н. в.). Доде допускает неточность: роскошью дворца Птолемеев в XV идиллии Феокрита любуются не обычные герои этого поэта — пастухи, а две городские кумушки. Одни выходят из аптек, нагруженные свертками и большими бутылками; другие — целая свадебная процессия — заходят к ювелиру, чтобы после искусного торга остановить свой выбор на серьгах с длинными подвесками или шейной цепочке для невесты. Жадная деловитость этих покупателей, их загорелые дикие лица, грубая одежда — все наводит на мысль о каком-нибудь городе в Вандее, захваченном шуанами во время гражданской войны.

Нынче утром, в третий понедельник февраля месяца рынок был особенно оживлен, народу на рынке было не меньше, чем в самые погожие летние дни, о которых напоминало уже пригревавшее солнце в безоблачном небе. Люди собирались кучками, разговаривали, размахивали руками, но речь шла не столько о купле-продаже, сколько о неком событии, из-за которого и торговля шла вяло: все взоры, даже большие глаза быков, даже чуткие уши камаргских лошадок были обращены к церкви св. Перпетуи. На базаре распространился вызвавший необыкновенное волнение слух, будто сегодня крестят сына Нумы, маленького Руместана, который родился три недели тому назад — весть о его появлении на свет встречена была с живейшей радостью в А псе и на всем провансальском Юге вообще.

К сожалению, крестины, задержавшиеся из-за траура в семье, должны были по тем же соображениям благопристойности происходить без всякой огласки и связанного с ней шума. И если бы о них не пронюхали старые колдуньи на Бо, которые рассаживаются каждый понедельник на ступенях церкви св. Перпетуи, предлагая покупателям душистые травы и ароматичные сушеные лекарственные растения, собранные на склонах Альпин, церемония крестин так и прошла бы никем не замеченной. Завидев остановившуюся у главного входа в церковь карету тетушки Порталь, старые торговки травами оповестили продавщиц чеснока, обходивших весь городской круг с висевшими у них на руках лоснящимися тяжелыми четками из чесночных головок. Те предупредили торговок рыбой, и вскоре улочка, ведущая на церковную площадь, отсосала с рынка почти всю шумевшую там толпу. Народ тесным кольцом окружил Меникля, а тот в траурной ливрее с черными креповыми лентами на рукаве и на шляпе, приосанившись, восседал на козлах и на все расспросы молча и равнодушно пожимал плечами. Тем не менее все упорно чего-то ждали: под коленкоровыми полотнищами, протянутыми поперек торговой улицы, любопытные теснились и давили друг друга, смельчаки взбирались на тумбы, все взоры были устремлены на двери главного входа, и наконец она отворилась.

Раздалось громкое «ах!», торжественное, четкое, какое можно услышать во время фейерверка. Однако оно сразу же замерло, как только из церкви вышел высокий старик в черном — вид у него был удрученный, крестному отцу не подобающий. Он вел под руку г-жу Порталь, гордую тем, что она стала кумой первого председателя апелляционного суда и что теперь их имена записаны рядом в церковно-приходской книге, но тоже опечаленную недавним, грустным событием и печальными воспоминаниями, навеянными этой церковью. Толпа была явно разочарована при виде этой невеселой пары, за которой следовал, тоже в черном сюртуке и в черных перчатках, великий гражданин Апса, продрогший от безлюдья и холода на крестинах в церкви, которую освещали четыре свечи и где хор и орган заменял отчаянный крик младенца, ибо латинские фразы, произносившиеся во время таинства, и святая вода, которой полили его темечко, как у ощипанного птенца, произвели на малыша крайне неприятное впечатление. Однако, когда появилась дебелая кормилица, мощная, грузная, до того разукрашенная лентами, что казалось, ей только что выдали премию на сельскохозяйственной выставке, и когда все увидели сверкающий белизной, вышитый, утопающий в кружевах конвертик, который свисал у нее через плечо на ленте и который она поддерживала обеими руками, уныние зрителей рассеялось. Толпа снова издала такой крик, словно в небо взлетела ракета, и этот радостный гром тотчас же рассыпался бесчисленными восторженными восклицаниями: