Андре Моруа - Превращения любви

Потом Рене в свою очередь пригласила нас, меня и Филиппа. В этот вечер он предложил нам отправиться на другой день вместе в театр, и с тех пор у нас вошло в обыкновение делать это два или три раза в неделю. Меня смешило, как Рене старалась во время этих прогулок подчеркнуть, что они с Филиппом связаны интимными узами, тогда как я нахожусь в роли простой приглашенной. Я поддерживала эту иллюзию, но знала, хотя Филипп никогда мне этого не говорил, что он предпочитает быть со мной вдвоем.

Один раз вечером Рене нездоровилось и она не могла пойти с нами. Мы отправились одни. Во время обеда Филипп впервые (и очень хорошо) говорил со мной о своем браке. Тогда я поняла, что все, что Рене рассказывала мне об Одиль, было хотя и верно, но неполно. Слушая ее рассказы об Одиль, я представляла себе женщину очень красивую, но очень опасную. Слушая Филиппа, я видела хрупкую девочку, которая старалась поступать как можно лучше, насколько это было в ее силах. Филипп очень понравился мне в этот вечер. Я восхищалась тем, что он хранил такую нежную память о женщине, которая заставила его страдать. В первый раз у меня явилась мысль, что, может быть, он и есть тот герой, которого я ждала.

В конце апреля Филипп отправился в большое путешествие. Он плохо чувствовал себя, сильно кашлял, и врачи посылали его на юг. Я получила открытку из Рима:

«Сага signora, пишу Вам у открытого окна; небо синее, без единого облачка; колонны и триумфальные арки выступают из золотистой пыли, окутывающей форум. Все здесь неимоверно красиво».

Потом пришла открытка из Танжера:

«Первый этап сказочного путешествия по серовато-жемчужному и фиолетовому морю. Танжер? Это похоже на Константинополь и Тулон. Это грязно и благородно, как весь Восток».

Потом телеграмма из Орана:

«Приходите ко мне завтракать в четверг, в час дня. Почтительный и дружеский привет. Марсена».

В это утро в лаборатории я сказала Рене:

— Значит, в четверг мы завтракаем у Филиппа?

— Как? — удивилась она. — Он вернулся?

Я показала ей телеграмму; лицо ее приняло страдальческое выражение, какого я никогда у нее не видела. Но она мгновенно овладела собой.

— Ну что ж, — сказала она, — будете завтракать одни… потому что меня он не пригласил…

Я была в большом затруднении. Позднее я узнала от самого Филиппа, что главной причиной его отъезда послужило желание положить конец интимным отношениям, создавшимся между ним и Рене. Их семьи смотрели на них как на жениха и невесту, и это приводило его в отчаяние. Впрочем, Рене ушла из его жизни неслышно, без единой жалобы. Она осталась нашим другом, другом порой немного несправедливым. Когда-то именно она научила меня восхищаться Филиппом. Теперь она готова была заявить что угодно, лишь бы несколько умалить его в моих глазах. Филипп говорил: «Это в порядке вещей, таковы все мы», но я была менее снисходительна.

В течение лета мы с Филиппом много бывали вместе. Он занимался своими делами, но ежедневно освобождался на несколько часов и ездил в Гандумас только раз в месяц. Почти каждое утро он телефонировал мне, и мы, если была хорошая погода, устраивали прогулку, если нет — обедали вместе или шли в театр.

Филипп мог быть для женщины незаменимым другом. Казалось, он подстерегал мои желания, чтобы моментально удовлетворить их. Я получала от него цветы, книгу, о которой мы говорили накануне, вещи, которыми он любовался во время нашей прогулки. Я говорю «он», потому что вкусы Филиппа очень отличались от моих, и только со своими вкусами он считался. Тут была какая-то тайна, в которую я никак на могла проникнуть. Когда мы бывали с ним вместе в ресторане и входила женщина, он высказывал свое мнение о ее платье, о специфическом оттенке ее элегантности, о характере, который за ним скрывался. Я замечала с ужасом, что впечатления эти всегда почти были противоположны тем, которые испытывала я.

С свойственной мне методичностью я старалась уловить общие принципы, чтобы научиться «думать по Филиппу», чтобы «воспринимать все по Филиппу», но это мне не удавалось. Я пробовала, старалась нащупать. Я говорила ему:

— Но ведь это красиво, не правда ли?

— Что? — говорил Филипп с отвращением. — Это платье цвета сомон? Нет уж, извините пожалуйста!

Я соглашалась, что он прав, но не понимала почему. Если речь шла о книгах или о театре, выходило почти то же самое. С первых же наших бесед я заметила, что его шокируют мои литературные симпатии и что он искренно изумляется, как я могу считать Батайля великим драматургом, а Ростана великим поэтом.