Станислав Китайский - Рассказ Собачья школа

— Кармыш! Фас!

Пес будто и земли не коснулся, в мгновенье подлетел к чучелу, и мощные клыки переломили «шею» натрое.

— Прекрасно! Он всему научен. Но тренировать надо ежедневно. Во всем нужна система, школа. Каждый день не просто гуляй с ним, а поработай где-нибудь в укромном местечке. К собакам не пускай, пусть один. Ты да он — кого еще надо?

Они вернулись к колодцу, где Наталья, накинув от комаров на плечи Бурханову куртку, изображала из себя васнецовскую Аленушку — сидела на стульчике и смотрела на вечереющую воду.

Теперь Пашке нравилось все, даже Бурхан не раздражал, — пес, пес,был что надо! — и он улыбался во весь свой буратиновский рот.

— Сияешь? Ну, сияй, сияй, — разрешила Наталья. — Вот и кончился светлый осенний день. Домой пора.

И Пашка только теперь заметил, что день действительно кончился и что был он и светлым, и осенним, и вспомнил, что читал такую дивную книжку — «Светлый осенний день», — где грустно и светло рассказывалось про собак и людей, одиноких и добрых. Вся поляна уже была в тени, но небо еще светилось солнцем, и темные верхушки старых сосен еще не касались его. С болотца тянуло холодной влагой.

Бурхан снова разжег сухое горючее под таганком и стал умываться, мощно загребая из желоба в большие ладони тяжелую воду и кидая ее в лицо и на сухой, мощный торс. Без очков лицо его выглядело глуповатым, каким-то куриным. Но Пашка простил ему и это.

Пес, его, Пашкин, пес сидел у него под рукой и ждал любой команды. Пашка чувствовал, что Кармыш только подчинялся Бурхану, а слушается, служит он ему, Пашке, и между ними уже установилась связь — та связь! — хоть она никому еще не видна, и знают о ней только они вдвоем.

Бурхан расплескал в кружки горячий чай, на вытянутой ладони, будто не кружку кипятка, а вазу мороженого поднес Наталье:

— Прошу. Чай возвращает бодрость, жизнерадостность и надежды. Верно, доктор? Прошу.

Наталья усмехнулась ему в лицо так, что у Пашки холодок пробежал по спине. Именно так улыбалась мать, когда видела перед собой что-то омерзительное, вернее хотела показать, что видит что-то омерзительное. Бурхан этой материнской улыбки не знал, да и Пашка тоже почти забыл ее. Так усмехалась еще та мама.

Заснул Пашка сразу и легко. Сначала еще слышал, как покашливает у телевизора в прихожей Наталья — матери решила дождаться, что ли? — как лает за окном визгливая шавка, а Кармыш поднимает голову и тоже будто покашливает, и провалился. ... и Светка играла на телевизоре, как на фоно. Пашка прыгал на стадионе и, оттолкнувшись, долго не мог приземлиться — летел и летел, и все мировые рекорды были смехотворными. В глубоком колодце в блюдце воды смеялась звезда. Кто-то в сером ходил под накрытьем деревенского бабушкиного дома и бормотал что-то несвязное, от чего становилось жутко и хотелось проснуться. Но Пашка не просыпался. Сны сменяли один другой. Это были, наверное, хорошие сны.

Он еще не знал, что в начале зимы Наталья переедет к Бурхану, что мать совсем отобьется от рук, и он останется один со своим псом, и хмурым зимним предвечерьем, когда Пашка укажет псу на чучело из отцовской одежды и скажет «Фас!», пес рванется совсем в другую, наветренную сторону, где будет стоять человек в демисезонном, с чужого плеча пальтишке, издающем тот же запах, что и чучело, и он, Пашка, не сможет выдавить из перехваченного спазмой горла запрещающего «Вэг!», и упадет лицом в снег, и будет долго выть от страшного случившегося и еще более страшного понимания всего.

А пока в эту звездную августовскую ночь он спал, и ему снилось бесконечное лето и еще что-то.