Мария Пуйманова - Жизнь против смерти

— Да здравствует Чехословакия! — раздалось из шеренги, и эти высокие женские голоса здесь, перед лицом вооруженных мужчин, прозвучали как ликование.

— Да здравствует Советский Союз!

— Да здравствует Красная Армия!

Ах, читатель, читатель! Теперь нам нетрудно провозглашать все это. Сегодня гестаповцы не ведут нас под пули, сегодня никто не заглушает наших возгласов дьявольским ревом моторов… О чем вдруг напомнили Елене эти моторы? А, это было давно, в Улах. Первого мая там вышел на трибуну молодой рабочий и стал говорить правду… но оркестр грянул что было мочи. По приказу эсэсовского офицера взревели моторы… Солдаты с ружьями подошли совсем близко, этого Елена не ожидала. Но не все ли равно… Елена сорвала тряпку, которой кто-то пытался завязать ей глаза и отбросила ее далеко в сторону — этим движением она словно освобождалась от всего окружающего. Она уже не видела идиотских фигурок времен Фридриха Великого, которые целятся в мишени и воображают себя солдатами… Елена подняла голову к ясному небу, где мерцала первая звезда. Перед глазами у нее вспыхнула молния, и Елена обрела сверкающий мир, где нет ни войн, ни казней. Она упала куда-то в пустоту, но чешская земля подхватила ее, и сознание Елены угасло.

Против своего обыкновения, Митя не остановился у садовой калитки и не позвал оттуда бабушку, как делал иной раз, когда ему было что-нибудь нужно. С решительным выражением лица, покрытого капельками пота, он подошел вплотную к Нелле, занятой шитьем.

— Бабушка, — спросил он таким настойчивым тоном, как будто Нелле предстояло быть судьей в неоконченном споре между ним и другими детьми, — в Чехии еще много других Скршиванеков?

Все это время сердце у Неллы было словно в тисках. Сейчас она почувствовала, что эти тиски способны причинить жестокую боль.

— Много, — ответила она тихо. — Зачем тебе это нужно знать, Митя?

— Значит, другая женщина тоже может быть Еленой Скршиванковой? — приставал Митя. — И тоже может быть доктором, — уговаривал он сам себя наставительным тоном, подслушанным у взрослых, когда те успокаивают детей.

Нелла отбросила шитье.

— Что случилось? Говори! — закричала она на мальчугана.

— Это вовсе не доказывает, что это моя мама, — договорил Митя голосом, свидетельствующим, что он не сдается. — Ребята сказали, что по радио…

Нелла вскочила. Перед глазами поплыли фиолетовые круги, они взлетали, подпрыгивали, сливались в какую-то мутную пелену… Было бы хорошо уступить этим кругам в пелене, отрешиться от мира и потерять сознание. Если бы хоть на миг она пожелала этого, она упала бы в обморок. Но она не хотела. Какая-то мысль, которая никак ей не давалась и превращалась в ужасающую боль, притягивала ее, как свинец, к земле. И из этих фиолетовых кругов, из этой пелены, словно обрубок дерева с жалкими листочками из тумана, выступало некое повеленье, и Нелла ухватилась за него.

— Почему ты так стиснула мне руку? — где-то в отдалении пищал Митя. — Бабушка, это не правда? Скажи!..

«Ведь Еленку арестовали до введения осадного положения, его законы к ней не относятся», — как безумная повторяла про себя Нелла заклинание, которым уже несколько дней заговаривала свою тоску и страх, сидя в отдаленной деревушке, куда почта только вечером приносит газеты со списками казненных. На ночь люди механически перебирали фамилии и после этого не могли заснуть. Если кто-нибудь проезжал по улице в ночной тишине, страх поднимал голову, и Нелла прислушивалась: за Митей едет гестапо! Сейчас она крепко держала внука за руку, чтобы он не потерялся, он был доверен ей, она должна была охранять его, не имела права падать в обморок. Вслух она твердила ребенку, точно помешанная:

— Это невозможно, ведь ее же арестовали перед осадным положением, Еленки оно не касается.

— Конечно, нет, конечно, нет, пани, — сочувственно поддакивала ей сестра Барборки. — Ну мало ли что болтают дети. Неизвестно еще, что он там слышал. Вы бы лучше шли играть, — с упреком обратилась она к Мите, — и не совались в дела, которые вас не касаются.

Митя выпрямился.

— Между прочим, очень касаются! Во-первых, это моя мама, во-вторых…

— Иди вымой руки, — сурово сказала Нелла, потащила мальчика в комнату и заперла за собой дверь.

Она цепенела от страха при мысли, что мальчик сболтнет что-нибудь лишнее и потом это разнесется по деревне. Сестра Барборки — порядочная женщина, хорошая чешка, но женщина, и притом болтливая. Чехи начинали бояться друг друга. Страну объял страх. Никто не знал, на кого падет жребий. Это было страшное время. Кто не жил тогда в Чехии, тот не представляет себе этого.