Мария Пуйманова - Жизнь против смерти

Колонна впереди вдруг остановилась. Блажена, дремавшая на ходу с открытыми глазами, очнулась и в полумраке увидела на шоссе, совсем близко от себя, не призрачных, а настоящих, живых детей. Крестьянки с ранцами за плечами вели их за руки, отец, увешанный узлами, ехал на велосипеде и придерживал малыша, сидевшего впереди на раме. Мальчонка постарше гнал корову, а в телеге на груде перин и одеял восседали мамаша и бабушка. Изможденная лошаденка тащила телегу по асфальтовому шоссе. Это была не одна семья. По дороге тянулась целая вереница людей. Они шли в потемках, тащили свои пожитки, молча и тяжело дыша, лишь дети иногда приставали к взрослым с вопросами. Да, да, вот так же шли наши беженцы из Крконош, с Крушных гор, с Шумавы, когда Германия отняла у нас эти горные края. Все повторяется, за все приходит возмездие, есть справедливость на свете. Но как вам понравится: мать Блажены, которую угнали из разграбленных Лидиц, оторвали от мужа и дочери, три года продержали в лагере, сейчас, при виде немецких беженцев, вздохнула:

— Бедняжки! — и потащилась дальше на своих больных ногах.

— Может быть, теперь они образумятся, — резко сказала Блажена. — Это пойдет им на пользу.

Горизонт озарялся вспышками залпов, гремела канонада, по ночному шоссе проносились машины с немецкими офицерами и их семьями. Автомобили мчались, не зажигая фар, не подавая сигналов. Берегись, прочь с дороги, не то попадешь под машину. Было что-то властное и вместе с тем паническое в этой гонке. Армейские грузовики, переполненные солдатами, ехали почти сплошной вереницей. Колонну узниц из Равенсбрюка оттеснили с дороги, пришлось идти по полям и опушкам. Кто-то упал в давке, на кого-то наступили, взвизгнула женщина, выругался мужчина, захлопали выстрелы. Никто не знал, что делается на противоположном конце колонны.

На перекрестке заключенных разделили на несколько групп. Группа Блажены двинулась по главному шоссе на Шверин.

А Кето с нами? С нами. Блажена видела с краю, на несколько рядов впереди, маленькую античную голову, обвитую косами.

Светало, с лугов потянуло холодом, послышался первый птичий щебет, женщины стали кашлять — их легкие отвыкли от свежего воздуха. Колонна военных грузовиков наконец проехала, и заключенные, конвоируемые эсэсовцами, вернулись на шоссе. Вдруг у кого-то под ногами звякнуло, и солдатская каска с металлическим дребезжаньем покатилась в канаву.

— Смотрите-ка, кастрюля! — воскликнула Галачиха. — Видно немец потерял, спасаясь от русских. Бегут со всех ног!

Это Ева Казмарова, как старушка, еле волочившая ноги, споткнулась о солдатскую каску, валявшуюся на дороге. На счастье, она не упала, соседки подхватили ее.

— Filez, filez [90] Пошли, пошли… (франц.) …— сказала за ее спиной французская коммунистка, та, что тайком пронесла в лагерь «Историю ВКП(б)». — G’est rudement dangereux de rester sur la place. Voyons, marchez! [91] Здесь опасно останавливаться. Ну, вперед! (франц.)

— Марш, марш, Софи права! — беспрестанно на ходу повторяла Галачиха и тащила за собой Еву. Старая работница не понимала слов француженки, но по ее предостерегающему тону уловила их смысл.

Галачиха и физически и морально легче переносила жизнь в лагере, чем более молодая Ева Казмарова, бывшая «печальная принцесса», склонная к меланхолии. Жизненный путь Галачихи не был устлан розами, доля ей выпала тяжкая, она с детства сама добывала хлеб, и особенно трудно ей приходилось в годы кризиса. У старой работницы было достаточно горького опыта, она знала «господ», как знают врага, умела обойтись с ними с простонародной хитрецой, ладила и с надзирательницами. По мере сил она помогала Еве, которая своей неловкостью раздражала лагерное начальство. Больше того: Галачиха утешала Еву, когда та падала духом или очень слабела физически. Сейчас Галачиха подбадривала ее, как когда-то своих племянников.

— Шагай, доченька, шагай, всему бывает конец, только у бублика его нет, — приговаривала она певучим улецким говором. — Три года мы выдержали, выдержим и еще два-три дня. Немцам уже совсем худо приходится.

Была весна, цвели цветы на лужайках, на светлой песчаной почве зеленели всходы и темнели сосновые леса… Как прекрасна была бы Германия без нацистов! Но много ли радости узницам от этого привольного пейзажа, пока их гонят под конвоем? При взгляде на высокое весеннее небо кружится голова, люди двигаются по равнине, как заведенные машины. Капризное апрельское небо то проясняется, то снова затягивается тучками, зной и холод чередуются, как в балладе «Загоржево ложе» [92] «Загоржево ложе» — баллада чешского поэта К. Эрбена (1811–1870), в которой изображена картина адских мучений. . Но ни солнце, ни весенний ветер не радуют сейчас узниц. Когда светит солнце, его лучи бьют в глаза, и от этого шумит в ушах и кружится голова. Горит опаленная солнцем кожа, от голода и усталости иссякают последние силы. А когда поднимается ветер, резкий ветер приморских равнин, который гуляет на просторе, дует так, что чуть не валит с ног. В глаза, в нос, в уши набиваются пыль и песок, во рту пересыхает, и жажда становится еще острее.