Борис Балтер: До свидания, мальчики!

Я, как и прежде, не понимал, чем садовник недоволен: он и его голубые розы прославили наш город. Я привез тачкой две бочки воды и ушел. Мне и здесь было беспокойно. Когда два года назад я пошел к Инке на день рождения, я подарил ей три цветка голубых роз…

Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском бульваре было много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом прогуливались патрули. Они ходили по краю мостовой, подчеркивая свою обособленность. Потом я сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной каменной лестницы. Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К пляжам приплыло много медуз, – значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и огни кораблей отражались в черной воде. Берег был тоже усеян огнями; самые дальние и редкие горели на соляных промыслах. По береговым огням я мог назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только подумал и продолжал сидеть.

По лестнице спускались.

– Тут кто-то есть, – сказала женщина.

– Осторожно, обломанная ступень, – ответил мужчина.

Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания цветов, а днем зной улиц продувало сквозными ветрами. И днем и ночью он отдавал себя, свои пляжи и парки, свои дома и стертые плиты тротуаров, свое солнце и теплую прохладу моря тысячам людей, которые искали в нем короткое и легкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был частью этой души.

В юности все воспринимается острее и ярче. С годами чувства притупляются и голубая роза уже представляется не живым цветком, а экзотической декорацией. Наверно, поэтому все эти годы я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь ни изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности, самому лучшему из городов. Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родился и живешь, так же, как нельзя безразлично относиться к любимой женщине и к тем, кто пулю, предназначенную тебе, перехватил своим сердцем.

Я многое в жизни терял, но ничего нет страшнее смерти близкого человека. Витьку убили под Ново-Ржевом восьмого июля тысяча девятьсот сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел из контратаки без своего командира. А Сашку арестовали в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Это случилось после ареста в Москве многих видных врачей. Сашка тоже был очень хорошим врачом-хирургом. Он умер в тюрьме: не выдержало сердце. Я написал прописью эти даты, чтобы они лучше запомнились. Уходили одни друзья, приходили другие. А я живу, наверно, по теории вероятности. Мне и теперь везет на встречи с людьми близкими, и в дружбе я отдаю больше, чем беру. Ну что ж, было бы что отдавать! Только последнее время я стал обидчив и раздражителен. Наверно, устаю. К концу всегда устаешь – это хорошая усталость. Вот и все о нашем городе.

Внизу засмеялась женщина.

– Смотрите, как светится вода! В руку наберите, в руку!

Не знаю, сколько времени я просидел на лестнице: в таком состоянии перестаешь замечать время. По лестнице давно поднялись и ушли мужчина и женщина. В черном небе чего-то искали прожектора. Я был в своем городе, где-то рядом бродили мои друзья, но в городе не было Инки, а я не мог жить без нее.

На кораблях отбивали склянки, но я не стал считать ударов. Я уже шел и знал, что иду к Инке. В аллеях никого не было, и странными казались ярко освещенные, но пустые аллеи. На чугунной калитке висел замок. За сценой кто-то разговаривал: наверно, сторожа. Чтобы не мешать им, я перелез через решетку ограды. Я вышел на пустырь по Инкиной улице. В окнах их квартиры было темно. Мне очень хотелось все эти дни зайти к Инкиной маме, но я знал, что не смогу смотреть ей в глаза.

Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и, не доходя вокзала, свернул на большак. За городом повеяло холодком и полынными запахами скрытых в темноте пространств, а под ногами была мягкая пыль степной дороги. За соляными промыслами – я прошел над ними стороной – меня догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты полыни на обочинах. Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины вышел шофер-красноармеец, спросил:

– Далеко?

– В колхоз «Рот Фронт».

– К соседям. Садись, подвезу.