Мария Пуйманова - Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

— Мишкержик? — прокричал со стремянки синеглазый старик, поворачиваясь лицом к Ондржею и ухватившись рукой за ствол дерева. Он снимал сливы. — Это тот, что спятил из-за машин? Жил тут когда-то.

Простоволосая женщина, подбиравшая сливы с земли, подняла покрасневшее лицо.

— При чем тут машины! — возразила она пренебрежительно, откинула волосы с лица и высыпала сливы из передника в корзинку. — Жена от него сбежала, вот он и спятил.

К ним присоединилась соседка, она послушала, поглядела на бумажку с адресом, потом на Ондржея и на краснолицую женщину, кивнула головой и сказала певучим говором:

— Он тихий дурачок, Мишкержик-то. Безвредный.

— А не знаете, где он живет теперь?

— Вот уж не знаю, — громко сказала краснолицая женщина. — Это нас не касается, да мы и не интересуемся. Квартиры он лишился, потерял права. Жилищное управление его выселило. Теперь тут живем мы, и ни для кого больше места нет.

Сказав это, она взяла корзинку, вошла в дом и захлопнула за собою дверь.

Так Ондржей и ушел ни с чем. Первый, кто был с ним приветлив в Улах, оказался сумасшедшим. Ондржей устал, ноги у него болели, голова едва не лопалась от множества новых, еще не освоенных впечатлений. Ему было ясно: в Улах его никто не ждет и здесь отлично обойдутся без Ондржея Урбана. «А что это будет за психотехническое испытание?» — терзался он на обратном пути, и это слово как-то ассоциировалось с образом бледного клейщика, которого Ондржею было жаль, хотя он и злился на него. «Если меня завтра не примут, ни за что не вернусь с позором в Прагу. Ни за что! Пойду бродить по свету, мало ли таких людей». Ондржей чувствовал себя ничтожнейшей песчинкой. Но песчинке хотелось есть и спать. Стемнело, и Улы засияли огнями.

Ондржей вошел в казмаровский кооператив, где пахло колбасами и кофе, где можно согреться, где было полно людей; здесь Ондржей сытно и дешево поел; здесь он мог оставаться сколько угодно; здесь было светло и играло радио; здесь было на что посмотреть, и подмастерья грезили наяву; здесь ходили красивые девушки; здесь продавали розовые открытки, душистое мыло, крохотные флакончики духов, велосипедные звонки, спортивные значки, полосатые мячи; здесь было как в Америке. Всюду слышались обрывки фраз на чужих языках, интимные разговоры, парни и девушки условливались о свиданиях, газетчики продавали издания Казмара, мужчины беседовали о торговых делах. Сотни рабочих толпились у прилавков, бабушки привозили сюда детей в колясках, женщины приходили за покупками после работы. Разменивая в кассах кредитки и получая звонкие, весело катящиеся мелкие монеты, потребители возвращали Хозяину заработанные у него деньги в обмен на иллюзии в целлофановой упаковке и консервные банки с такими красивыми экзотическими пейзажами на этикетках, будто в этих банках находились консервированные мечты. Все это было замечательно, и — ничего не поделаешь — Ондржей был покорен «Яфетой».

Что-то сейчас делает этот бедняга, который так надул Ондржея? Ужинал ли он? Жизнь сломила его. Но Ондржей не виноват в этом. Не может весь мир равняться по неполноценным.

Ондржей замотал потуже шарф от «Яфеты» и пошел спать на вокзал. До полуночи его там не тронут, а после полуночи найдется место на скамейке в городском сквере. Ондржей шел быстро, чтобы согреться, и мысленно разговаривал с Казмаром, рассказывая ему, как он, Ондржей, не уступил матери и отказался работать в пивной «На небе», где можно сгнить заживо. Потом он сказал в глаза Хозяину правду о том, что у ворот его фабрики, в окошечках его контор грубо обращаются с людьми, а он, Хозяин, безусловно, не знает об этом. Потом Ондржей замолвил словечко за бедного клейщика. Казмар (совершенно такой, как на портретах) очень серьезно и с интересом слушал Ондржея, и они советовались, что предпринять.

И в самом деле: что остается человеку в негостеприимном чужом мире, как не помечтать?

Молодежь Казмара жила по-спартански. Ребята спали при открытых окнах, в которые врывался студеный горный ветер, вставали в шесть часов, стуча зубами бежали под душ, убирали койки, похожие на корабельные, устроенные в два этажа (каждый старался получить верхнюю койку, там было интереснее; тех, кто спал внизу, звали «половиками»). Потом — по обычаю всех подобных заведений — юношей выстраивали в шеренги и с песнями, будившими улецких жителей, вели на фабрику.

— Весело встречай новый день! — скроив рожу, сказал Францек Антенна, зевнул во весь рот, потянулся и бросил на весы первую кипу хлопка, от которой пахнуло непроветренными перинами, джутом корабельных канатов, запахом дегтя и йода.