Владимир Жаботинский: СAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Во всякомъ случай, каждаго, кто разъ въ жизни хорошо прислушался къ гимну колесъ, будетъ тянуть отъ времени до времени къ серому дыму поъзда, подъ широкш крылья феи Вагабунды. Въ мифолопи народовъ нътъ такой феи — кажется, я самъ ее только что изобрелъ. Но тъмъ хуже для мифолопи народовъ. Она, очевидно, страдала неполнотою. Римляне сознавали это: ихъ Пантеонъ былъ биткомъ набитъ кумирами всъхъ племенъ и земель, но, говорятъ, стоялъ тамъ алтарь безъ идола, съ надписью: ignoto deо. Я полагаю, то неведомое божество и была фея Вагабунда. Странно! Ни одному богу на землъ больше не служатъ по старинному, зажигая костры на алтаряхъ и воздымая къ небу молитвенный дымъ. Только во имя феи Вагабунды еще дымятся по всъмъ угламъ мира десятки тысячъ грохочущихъ подвижныхъ алтарей…

Все вышеупомянутое, понятно, есть только предисловие къ статьъ, написанной каракулями въ вагонъ; за предисловиемъ, поэтому, должна бы следовать статья. Но ея нътъ. Или — читатель можетъ самъ выбрать любую; все равно, мою или не мою. Всъ мы пишемъ изъ вагона; все, что пишемъ, — изъ вагона; куда поъздъ идетъ — неясно, и найдемъ ли тихий самоваръ, доъхавъ, — невъдомо.

— Молодой человъкъ, — сказалъ мнъ профессоръ (хотя уже и тогда эта форма обращешя показалась мнъ совершенно незаслуженной), — ваши представлежя о средневъковье и банальны, и малограмотны. Я не собираюсь оспаривать применимость самаго названия «Темные въка» — названия, коимъ, повидимому, исчерпывается все, что вамъ известно о столътияхъ, разделяющихъ Одоакра и Алигьери. Если подъ «тьмой» вы разумеете чисто отрицательный фактъ отсутствия свъта, и ежели подъ «свътомъ», въ метафорическомъ смысла, вы понимаете знание, или духъ изследования, — тогда, конечно, то были «темные» въка. Но судя по тому, что вы давеча изволили излагать, вы расширяете значение слова «мракъ» за пределы допустимой метафоры: вы включаете въ него такия положительный понятия, какъ гнетъ, гонения, пытка. Вы это, очевидно, себе представляете такъ: если между 470-мъ и 1300-мъ годомъ нашей эры люди мало занимались поисками абсолютной истины, то произошло это потому, что имъ это занятие нъкто запретилъ; если заброшено было научное изследование, то потому, что церковь и государство грозили изслъдователю страшными карами; если Аристотеля забыли, то причина въ томъ, что имя его было включено въ index librorum prohibitorum.

Средже въка рисуются вашему воображение въ видъ некоего поля свалки, гдъ жаждущиъ толпы человъчества безпрерывно осаждали ограду, возведенную къмъ то властнымъ вокругъ древа знаний и древа свободы; и только пламенный мечъ обращающийся мешалъ имъ прорваться къ этимъ растениямъ. Массы средневековой Европы вамъ представляются чъмъ то вродъ миллионовъ брыкающихся дътей, которыхъ насильно уложили въ кроватку спать.

Неужели вамъ никогда не пришло въ голову, что бываютъ часы, когда здоровый ребенокъ самъ просится въ кроватку, и что «тьма» тогда является первымъ условиемъ хорошаго сна, — и что сонъ такой есть не пытка, а блаженство.

Прочелъ я недавно въ одномъ романъ страницу, надъ которой, какъ ни странно, стоитъ остановиться и просвещенному вниманию. Это была картина человъческаго общества послъ сплошного десятилъпя войны въ воздухъ. Десять лътъ подрядъ наука проявляла свою мощь во имя разрушения — и, любуясь на это совершенство, вознеяавидълъ человъкъ самую идею «знания». Душой цълаго поколъния овладело великое равнодушие. Фабрики стали, — темъ немногимъ рабочимъ, которыхъ не успъли искалъчить, просто не хочется ходить на работу. Свисли телеграфныя проволоки съ расшатанныхъ столбовъ, потому что никто ни о чемъ не спрашиваетъ и некому и не о чемъ сообщить. Ребятишки играютъ въ мячъ на ржавыхъ рельсахъ; еще вчера это были важнъйиие нервы торгашеской цивилизации, а сегодня и матери тъхъ ребятишекъ забыли, что когда то такая забава могла кончиться плохо. И самимъ дътямъ уже въ голову не придетъ спросить старшихъ, что это за рельсы, къ чему проволоки, для чего высокия трубы; ибо самое любопытство угасло, и остатки человъчества живутъ только двумя желаниями: утолить голодъ и спать.

Именно такъ, полторы тысячи лътъ тому назадъ, сошло на землю средневъковье; и въ этомъ вся разгадка его долговечности. Никакого тутъ не было меча пламеннаго, и никакой надобности въ мечъ. Акрополь осыпался и форумъ исчезъ подъ кучей мусора не потому, что новые пастыри ненавидъли все античное, а потому, что и пастырямъ и паствъ было просто не до того. Не по чьему либо приказу начали римские золоторотцы вываливать содержимое своихъ тачекъ на Уlа Sасга, а просто потому, что вотъ удобная канава, близко, и никому не нужна. Никакой нужды не было запрещать Фидия и Платона, какъ нетъ нужды сегодня запретить моду нашихъ бабушекъ.