Петр Краснов - Памяти Императорской русской армии

— Поздравляю вас, господа, офицерами, — сказал Государь. — Служите честно России. Воспитывайте солдат в любви к Родине. Любите солдат так как я вас люблю…

И все… Резко, но сдержанно, «офицерскими» голосами ответили мы:

— Покорнейше благодарим, Ваше Императорское Величество. — И грянуло «ура»…

Императрица и Великие княжны пошли к камер-пажам, чтобы лично раздавать тем, кто при них состоял, приказы о производстве. Нам их выдавали дежурные генерал-адъютанты и флигель-адъютанты.

Государь медленно проходил по фронту и спрашивал, кто куда вышел.

— Ну, помогай Бог, — говорил он, узнав, что кто-либо шел служить на далекую афганскую или китайскую границу. — Не тоскуйте там, Бога помните, берегите русское имя.

Через час мы выгружались на дворе Балтийского вокзала и строились в колонну. Знаменщик — портупей-юнкер — вынес белое древко с золотым копьем. Музыканты грянули марш, и батальон в колонне, по отделениям, отбивая ногу по каменной мостовой Вознесенского проспекта, пошел на Петербургскую сторону.

Там, на улице, перед подъездом училища, старый знаменщик — молодой офицер — передал знамя новому — юнкеру, и тот, при треске барабанов, понес знамя в подъезд.

Уже вечером, с приказом под обшлагом мундира, разъезжались молодые офицеры по домам. Началась офицерская жизнь, и всем ее символом было: «Жизнь за Царя».

Эту высокую преданность Государю офицеры несли в полки и заражали ею солдат. В полках офицерам приходилось сталкиваться с самыми разнообразными элементами. Многоликая и многоплеменная Русь являла перед ними и все богатство, и все убожество свое.

Только казаки резко выделялись из общей массы новобранцев. Они уже из семьи несли пристрастие к военной службе. Новобранцы же из крестьян, те, в большинстве, являлись со страхом перед военной службой. Были между ними и люди с извращенными понятиями о Государе и государстве, другие с озорством отрицания всякой власти, третьи — с тупым равнодушием ко всему и полным непониманием, что такое Россия. Дальше своей деревни, волости и уездного города не шел кругозор многих из этих людей, являвшихся защищать престол и Родину.

Одних провожала тоскливая песня:

Другие под визг гармоники пьяными голосами орали:

И всех, более или менее одинаково, оплакивали, как потерянных людей.

Нелегко было при таких условиях воспитывать солдат. Сплошь да рядом шли, особенно за время после 1905 года, люди, испытавшие тошную сладость глумления над «барином», анархисты в душе.

И тут, раньше воспитания, на помощь офицеру являлись муштра и личный пример. Когда на полковом дворе выстраивалась пестрая команда новобранцев, еще не стряхнувших хмельной угар проводов, раздавалась команда «смирно», вытягивались офицеры и, провожавшие команду солдаты, и чинно с рапортом шел к командиру полка начальник команды, — самые озлобленные сердца сжимались перед чем-то новым и непонятным — перед воинской дисциплиной.

— Как стоишь? Нога составь! — раздавался грозный оклик, и парень, еще неделю тому назад распущенный и своевольный, покорно вытягивался. Казарма и воинский строй захватывали его. Они говорили ему, что иначе нельзя. Тянулся седой батальонный командир перед полковым, тянулись офицеры перед батальонным и стояли навытяжку перед ним, держа руку под козырек и глядя прямо в глаза. И, расходясь по ротам, озорные парни шептали друг другу: «Тут, брат, держись… нельзя… потому дисциплина…» — «Н-да, брат, это служба».

Нелегко давался распущенному русскому крестьянину весь уклад полковой жизни. Он привык рано вставать, но он же привык, когда вздумается, и спать сколько влезет. Он не привык к постоянной, гигиеничной чистоте. Щеголять он готов в праздник, но щеголять собою всегда — это было трудно. Убирать помещение, мыть полы, чистить конюшни и лошадей, часами стоять на строевых занятиях, петь молитву, ложиться спать по часам и сигналам — все это было ух как тяжело. Вся распущенная, расхлябанная деревенская душа его протестовала. В казарме висела ругань, но ругались только взводные и, Боже сохрани, было ответить.

После 1908 года я служил в Офицерской кавалерийской школе. Постоянный состав и эскадрон этой школы пополнялись жителями Петербурга. К нам попадали приказчики из галантерейных лавок Гостиного двора, парикмахеры, сыновья дворников, швейцаров, купцов и, наконец, босяки и хулиганы. К нам являлись наряду с прекрасно одетыми людьми, люди в опорках, босые, изможденные пороком, с малых лет знакомые с полицейскими участками и мировыми судьями. А через две недели их нельзя было узнать. Обстановка их увлекала. Сначала пытались убежать, но когда видели, что это невозможно, что дневальные у ворот — такие же год тому назад босяки, как и они, — народ серьезный, они смирялись и часто становились лучшими солдатами. Они были прекрасными разведчиками, смышлеными, ловкими, исполнительными ефрейторами и забывали свои фабричные частушки, сменяя их полными патриотизма и любви к Государю народными и солдатскими песнями.