Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Как медленно тянется время в эти последние недели и дни! Оно просто не идет! Стоит, и ни с места, как приклеенное, не идет, и все тут. Раньше-то он старался каждую свободную минуту вязать сети, но теперь его от них с души воротит, не дотронется больше, в руки не возьмет! И вообще ничего больше не хочется. Даже на волю. Вернер наверняка ничего ему не пришлет, и придется вымаливать у попа место в приюте.

Самым лучшим выходом был бы какой-нибудь приличный верный заработок, пусть даже небольшой, лишь бы надежный. Не видеть бы никого из уголовников и поселиться где-нибудь в глухомани — живет, мол, здесь какой-то никому не известный и не интересный Вилли Куфальт. А у него есть своя комнатка и в ней ему всю зиму тепло. Может, иногда и в кино сходит. Работенка у него конторская, непыльная, и так далее в том же духе. Лучшего ему и не надо. Аминь.

Раздается звук колокола.

Он вскакивает, хватает шапку и шарф, еще раз щупает, на месте ли сотенная, — и Штайниц уже распахивает дверь.

— Третья категория, на прогулку!

Собираются они, как обычно, под стекляшкой, — одиннадцать человек из шестисот.

— Ну, все тут? — спрашивает Петров.

— Нет, Бацке еще не явился.

— Дрыхнет небось, отдельного приглашения ждет.

— Да нет, просто не хочет, и все.

— Хороши же мы будем в глазах начальства! Заметят, что мы не ходим на добавочную прогулку, возьмут и отменят ее.

— У кого футбольный мяч?

— Новый надо бы попросить. Этот весь латаный-перелатаный.

— Заткнись, сапожник, вполне можно еще залатать, тебе просто возиться неохота!

— А вы, господа хорошие, могли бы по случаю освобождения и отстегнуть десять марок от своего заработка на новый мяч.

— Деньги мне и самому пригодятся.

— Эге, господин старший надзиратель, почему это сегодня ведете нас через подвал?

— Потому что так ближе.

— А ведь запрещено через подвал-то.

— Кто запретил? Никто не запрещал!

— Руш, вот кто!

— Ну, на его запреты я чихал.

— Там кто-то стоит!

— Эй, Брун, идешь с нами?

— Отлично, Эмиль, вот уж потреплемся всласть.

— Петров вывел меня по-тихому, потому как Руша на месте нет. Зд о рово, правда, Вилли?

— Да это же черт знает что! Он еще и второй категории не имеет! Господин старший надзиратель!

— Ничего не видел. И не знаю, как Брун оказался во дворе.

— А ты захлопни хайло, пес завистливый! Жалко тебе, что ли, что Брун разок с нами пройдется?

— Ах ты, болван тупорылый, а когда мне чего-нибудь хочется, тут же настучать норовишь!

— Брун — другое дело, о Бруне ни один надзиратель слова не скажет.

— Почему это «другое»? Потому что он твой полюбовник, что ли? Черт те чего делают! Заложу вас обоих, и все тут!

— Только попробуй! Я тоже о тебе кое-что знаю…

Они выходят во двор, прилегающий к тюрьме для несовершеннолетних; здесь им разрешается играть в футбол и гулять без надзора. Петров быстренько куда-то смылся; все это задумано, как подготовка к свободе; правда, вокруг дворика стена в пять метров высоты.

— Брось его, Вилли, пускай себе тявкает, я все равно уже тут.

— Ладно, давай ходить вдоль стены, не будем мешать игре.

— А тебе, выскочка, стоило бы по харе съездить!

— Вот и съезди, съезди, коли ты такой храбрый!

— Я-то докажу еще, какой я есть, докажу, курец паршивый!

— Ну как, сапожник, играешь или нет?

— Просто руки об тебя марать неохота! Вали отсюда со своим красавчиком! Но Рушу я на вас все равно стукну!

— Да пойдем же наконец, Вилли!

— Ну и мразь этот сапожник! А ведь я знаю, Эмиль, из-за чего он на меня взъелся. Я загнал ему двух желтых пичужек за четыре пачки табаку. А Руш пронюхал про это дело. И теперь у него ни пташек, ни табака. Оттого он и бесится, ты тут ни при чем.

— Когда у сапожника срок-то кончается? А то он уже слегка того.

— И не слегка! Ему еще три года трубить. Но он куда хочешь без мыла влезет, начальству задаром подметки ставит, а теперь еще и католиком решил заделаться. Наверняка условно-досрочного добивается!

— Да он все время выслуживается, понимает, значит, что к чему.

Они прохаживаются вдоль стены под теплыми лучами майского солнышка. Кругом ни зеленой травки, ни ветки, но небо ярко-голубое, и после сумрачной камеры солнце кажется вдвое ярче и теплее.

Оно прогревает до костей, тело становится вялым, ленивым, постоянное напряжение, взвинченность, настороженность улетучиваются, на душе у обоих мир и покой.

— Послушай, Вилли, — начинает Малютка Брун.