Элиза Ожешко - Прерванная идиллия

— Значит, вам было лет шестнадцать, когда вы совершали эти геройские подвиги?

Она засмеялась:

— До геройства тут далеко, но нужна была настойчивость. И я убеждена, что здоровье отца только тем и поддерживается, что он живет на свежем воздухе, в такой тишине. Останься мы на старой квартире, в грязном и шумном переулке, — кто знает, что было бы? А здесь отцу если и не лучше, то и не хуже, и всем нам хорошо…

— Хорошо! — задумчиво повторил Пшиемский. — Значит, вы чувствуете себя вполне счастливой с тех пор, как живете здесь?

Продолжая шить, она печально встряхнула головой:

— Не совсем. Меня очень, очень беспокоит здоровье отца и будущность детей.

— А ваше собственное будущее?

На этот раз она подняла на него удивленные глаза.

— Мое? Что же такое может со мною случиться? Я уже взрослая, как-нибудь справлюсь.

— Значит, вы счастливее князя, потому что он не умеет справиться…

— С чем?

— Со всем. Он сам не знает, что ему делать с разочарованным, много раз обманутым сердцем, куда девать бесцельно проходящие дни и часы.

— Бедный! — снова вздохнула она, но спустя минуту продолжала с большим оживлением:

— А мне все-таки кажется, что князь мог бы быть очень счастливым, только не хочет или не умеет. Быть может, я чересчур самоуверенна, только, мне думается, я знала бы на его месте, что делать и с сердцем и с жизнью.

— Да неужели? А что бы вы делали?

— Я взошла бы на башню… вон на ту… вы видите?.. и осмотрела бы с нее весь город. Я увидела бы всех, кто в нем живет, страдает, нуждается в чем-либо, и…

Она остановилась и внезапно спросила:

— Видали вы когда-нибудь образок парижской богоматери?

— Да, кажется… вероятно… не могу точно припомнить.

— Парижская богоматерь стоит, а из рук ее льются потоки лучей, и этот свет вливает бодрость в человеческие души, спасает их от всяких зол… Будь я на месте князя, я поднялась бы на эту башню, опустила бы руки, и пускай бы из них лились потоки, целые потоки лучей… О боже! Как я была бы счастлива!

И она поясняла свои слова жестами. Указав на верхушку башни, она, опустила руки и, казалось, что-то сыпала на землю.

Пшиемский слушал, а его глаза под глубокой морщиной лба засветились мягким блеском.

— Красиво, очень красиво! — шептал он про себя.

Но тотчас же с оттенком иронии произнес вслух:

— Святая вера в спасительное действие филантропии. Я не стану отнимать ее у вас… Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо. Не знаю, как там с князем, но что до меня, то…

И, приподняв слегка шляпу, которую он за минуту до этого надел на голову, добавил:

— Я счастлив, что случай позволил мне познакомиться с вами.

Она вспыхнула карминовым румянцем и тотчас же стала торопливо собирать работу в корзинку.

— Пора уж мне домой…

— Уже? — спросил он с сожалением. И посмотрел на книгу, которую держал в руках.

— Будьте добры, одолжите мне эту книжку до завтра.

— С удовольствием, — приветливо ответила Клара.

— Я возвращу вам ее завтра… когда вы снова, в эту пору, придете в беседку. Хорошо?

— Хорошо, — ответила она без малейшего колебания, — в хорошую погоду я прихожу сюда ежедневно.

— Ах, если бы завтра была хорошая погода!

В это время со стороны домика донесся детский голос:

— Клярця! Клярця!

На крылечке с двумя столбиками стоял мальчик лет десяти, в гимназическом мундирчике, и, размахивая обеими руками, кричал на весь сад:

— Клярця! Клярця! Я уже пришел. Отец тоже идет, и Франя сейчас прибежит из мастерской. Иди скорей и давай обедать! Мне страшно хочется есть.

— Иду! Иду! — откликнулась она и, кивнув головой новому знакомому, бросилась было бежать, но он остановил ее.

— Дайте мне вашу ручку на прощанье.

С приветливым поклоном, не колеблясь, она протянула ему руку, и, когда эта ручка, изящная, но огрубелая и жестковатая, оказалась в его руке, белой и мягкой, охватившей ее нежным медленным пожатием, карминовый румянец залил ей лицо от черных вьющихся локончиков над лбом до белой каемки лифа возле шеи.

Было еще далеко до полудня, а Юлий Пшиемский уже сидел с книгой в руке на садовой скамейке и часто поглядывал на домик в глубине соседнего сада, весь затканный фасолью. Низкая решетка и расступавшаяся в этом месте аллея позволяли ему отчетливо видеть все, что делалось возле этого домика.

Прежде всего он увидел вышедшего на крылечко высокого худого человека с седеющими волосами, в поношенном пальто и фуражке с кокардой; подмышкой у него был тощий портфель. Следом за ним выбежала Клара и, положив ему обе руки на плечи, что-то говорила, а затем подставила ему лоб для поцелуя и убежала назад в домик.