Томас Рид - Жена-девочка

— Бланш, — сказал он, повернувшись и нежно и пристально вглядываясь в ее лицо.

— Что, отец? — спросила оно, думая, что это была некая просьба что-то сделать для больного. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее.

— Дочь моя, — сказал он, — мне уже осталось недолго быть с тобой.

— Дорогой папа! Не говори так!

— Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.

— О, папа! Дорогой папа! — воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв свое лицо своими локонами и заливаясь слезами.

— Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир; и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Бог будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.

Продолжая плакать, она повиновалась — при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.

— Когда я уйду, — продолжал он после того, как она немного успокоилась, — ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако, в конце концов, можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток — для твоего безбедного существования.

— О, отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!

— Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…

Что он должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.

— Что ты должен знать?

— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!

— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!

Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!

— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.

Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.

Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.

— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?

— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…

Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.

Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.

Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал.

Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.

И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.

Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.

Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю будущего — когда республиканский строй будет единственным, признанным на свете!

Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На своем смертном одре он не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!