Жюль Ромэн - Чья-то смерть

В этот час корчма была тиха. С черным фасадом, без единого постояльца в комнатах, без единой лошади в конюшне, она существовала немного только в первом этаже, под большой медной лампой. Семья корчмаря ужинала. У прилавка стоя пил человек, глядя на семью. Семья образовывала почти кольцо, замыкавшее стол, но раскрывалась в сторону человека.

Хотя тела и находились лицом к лицу, они не переглядывались и не думали по направлению друг к другу. Глаза были уставлены в тарелки или на человека у прилавка. Человек говорил; семья тоже; но меньше. Это были два почти слившихся существа. Между ними шел медленный обмен слов, который не старался их сблизить теснее, но поддерживал их в состоянии как бы вялой связанности.

Слова прекратились. Вместо них другой шум вошел в комнату, долгий хохот колес на дороге. Вспомнили о том, что снаружи, и о чем забыли за разговором и светом. Человек и семья вовсе перестали быть раздельными. Близорукая и тяжелая душа тянулась к двери, навстречу остановившемуся дилижансу.

Пастух слез первый. Он думал: «О чем только не наговорились, поди, там внутри! Когда столько народу, скучно не бывает». Он завидовал. Может быть, внутри узнали о важных вещах, о событиях. А ему ничего не известно. Если те знают новости, у него будет глупый вид перед ними. Он отошел в тень и стал ждать.

Общество внутри дилижанса оставалось неподвижным и старалось ни в чем не изменить своей души. Но оно чувствовало себя неуверенно.

Покинув его, шум и движение оставили его на мели. Оно потеряло равновесие и накренилось, как судно, выброшенное на берег. Плохо было так существовать. Они знали, что корчма живет в нескольких метрах, немая и недвижная, как и оно, но привыкшая не желать движения. У него не хватило мужества оставаться собой, оно отворило дверцу, и люди вышли.

— Надо размять ноги.

— Устаешь, когда нельзя двигаться.

— Главное, слишком тесно.

— Надо воспользоваться, пока кучер зашел выпить.

— И чего это он останавливается? Нет ничего скучнее этих остановок на полпути.

Общество растягивалось по дороге, перед корчмой.

Оно напоминало остатки только что рассеянного сборища. Этот роздых в темноте не был бы ему неприятен. Но его почти стесняло собственное его тело между каретой и домом. Каждый пассажир чувствовал себя смешным. Виноторговец, ощущавший это сильнее всех, решился наконец войти в корчму. Пастух из Малабрэ и старик Годар очутились рядом; они постояли минуту, разделенные всего лишь тонкой полосой ночного воздуха. Они не решались сойтись ближе и стать лицом к лицу. Каждый смотрел немного в сторону. Между тем их хотелось побеседовать дружески.

— Это вы, дед Годар?

— Вот как? Ты меня знаешь?

— Да вас все знают.

— А ты откуда?

— Я пастухом в Малабрэ; но я не тамошний.

— А, так это ты пастухом в Малабрэ?

Они умолкли; их тела шевельнулись; ночь их больше не разделяла; теперь она была вокруг них.

— А ты зачем в город едешь?

— К родителям, на праздник. Завтра вечером вернусь.

— Тебе хорошо. А я так еду сына хоронить, в Париж.

Пастух никогда не видал старикова сына. Ему представился молодой еще человек, одетый по-городскому.

Старик, облегченный этим началом разговора, не хотел показаться слишком несчастным.

— По правде сказать, он был не так уж молод, совсем нет.

Тогда пастуху почудился плотный, краснолицый человек, с волосами пыльного цвета.

— Он жил недурно, получал пенсию по железной дороге, одинокий. Ему бы жить да жить. Вот оно как!

Пастух посмотрел на пассажиров, ожидавших на дороге. Он был доволен и чувствовал дружеское расположение к старику.

«Вот что он мне рассказал, мне! — размышлял он. — Именно мне. Другим не рассказал». Он подумал минуту, потом продолжал: «Дурак я; он им наверное рассказал, пока я сидел наверху. Времени довольно было. Он им и больше того рассказал, и они лучше моего нашлись ответить».

— Так, значит, вы едете в Париж его хоронить?

— Да.

— Вы едете с вечерним поездом?

— Да, и буду на месте завтра днем.

Они прошлись немного и очутились на мосту.

Пастух облокотился о перила; а старик прислонился к ним спиной.

— Там позади река, что ли?

— Да, дед Годар.

— Ночь темная, ничего не вижу. А ты видишь?

— Самую малость, но все-таки вижу.

— Я вижу что-то светлое, там, где корчма, лампа их светит. А так не вижу и моста.

— А я вижу. Вот, я различаю выступ, потом три дерева вон там, два больших, одно маленькое; и камни.

— Сколько мне ни показывай, как есть ничего не вижу.