Норман Мейлер - Американская мечта

– еще двадцать минут бесплодного ожидания, и кто знает, какие беды с тобой стрясутся.

Почти то же происходило со мной и сейчас. Идя по улице холодной мартовской ночью, я чувствовал, как на меня накатывает ужас. Когда меня одолевала подобная потребность повидать ее, какой-то инстинкт подсказывал мне, что замешкайся я на полчаса или даже на десять минут – и я потеряю ее навеки. Инстинкт, конечно, дурачил меня, мне почти никогда не удавалось угадать ее настроение. В эти месяцы я был слишком выбит из колеи, чтобы представить себе, какое у нее настроение, – и все-таки я знал, что если мне суждено потерять ее, то случится это, если я заставлю ее ждать слишком долго в ту единственную ночь, когда она будет надеяться, что я позвоню. Ибо в то мгновение, когда она перестанет ждать, она сможет сказать себе: «Я избавилась от него, я избавилась от него окончательно и навсегда», – и все будет кончено. Она очень решительна, она долго колеблется прежде, чем принять решение, но, приняв, уже не меняет его.

И вот я зашел в телефонную будку и набрал ее номер. Она оказалась дома,

– как мучительны бывали ночи, когда я звонил и не заставал ее, на этот раз она ответила, и к тому же весьма сердечно. Что было плохим знаком.

– Дорогой, – сказала она, – куда ты пропал? Мчись сюда быстро.

Дебора красива и величава. На каблуках она как минимум на дюйм выше меня. У нее пышные густые волосы и поразительно зеленые глаза, достаточно надменные и при случае достаточно лучащиеся, чтобы сгодиться для королевы. У нее большой ирландский нос и подвижный, легко меняющий изгиб, широкий рот. Но главная ее красота в коже – молочно-белой и тронутой нежным румянцем, только многие столетия ирландского тумана могли создать такой цвет. И все же прежде всего она соблазняла голосом. Лицо ее было крупным и не сказать чтобы честным, но ее голос был воплощением вероломства. Ясный, как колокольчик, но скользкий в модуляциях, он мчался, как олень, и подкрадывался, как змея. Она не произносила ни одной фразы, не вложив тайного смысла в самые невинные слова. Это был голос женщины, которой нельзя поверить ни на мгновенье, но я не знал, смогу ли когда-нибудь позабыть его.

– Сейчас буду.

– Бегом. Пожалуйста, бегом.

Когда мы решили жить врозь, съехала она. Наш брак был войной, доброй старой войной в духе восемнадцатого столетия, которая велась по правилам, хотя многие из них нарушались, как только цена вероломства оказывалась достаточно высокой, но мы научились уважать друг друга, как два предводителя враждующих армий. Так что я оказался в силах оценить стратегическое великодушие Деборы. От этой квартиры ее просто воротит, сказала она, ведь она источник всех ее несчастий. Если уж нам придется расстаться, то нет никакого смысла цепляться за квартиру, которая ей никогда не нравилась, но которая нравилась мне. Мне квартира не нравилась, но я делал вид, будто в восторге от нее. Таким образом я получил в наследство все Деборины несчастья. И теперь квартира, эта пройденная стадия нашего брака, внушала мне отвращение, но у меня не хватало смелости, времени, решимости и отчаяния, чтобы съехать. Она превратилась в место, где я хранил грязное белье. А Дебора меж тем перепархивала из одних роскошных апартаментов в другие, всегда находился какой-нибудь друг, отправляющийся в путешествие, ни у кого из них не хватало мужества указать Деборе на то, что она крайне неаккуратно вносит плату за квартиру (что за трусы ее друзья!). В конце концов она пересылала счет мне, и он всегда оказывался умопомрачительным – две тысячи семьсот долларов за три месяца, – и я принимал его и, понятное дело, оплачивал. Часть моих сбережений военного времени покрыла эти издержки. Дебора получала от меня четыреста долларов в неделю – не было смысла давать ей меньше, она просто принялась бы подписывать счета, и я из кожи вон лез, зарабатывая по триста долларов за короткое появление в телешоу и по семьсот пятьдесят за наперченную лекцию каким-нибудь напыщенным дамочкам с Лонг-Айленда – «Экзистенциальный подход к вопросам секса», и мой бюджет постоянно оставался дефицитным. Я задолжал уже порядка шестнадцати тысяч, а может, и больше, но мне было на это наплевать.

Квартира, которую она занимала сейчас, представляла собой двухэтажный комплекс, расположенный в сотне футов, а то и выше над Ист-ривер-драйв; каждая вертикальная поверхность в ней была покрыта пушистым ковром, который продают по двадцать пять долларов за ярд, альков в цветистом бархате, королевский, мрачный и изысканный чертог, овевающий тебя своей аурой на каждом из этажей. Во всем этом был налет специфической плотности джунглей, изображенных Анри Руссо, и Деборе ее последнее жилище нравилось больше других. «Мне здесь тепло, – говорила она, – хорошо и тепло».