Константин Паустовский - Повесть о жизни. Книги 1-3

– Сынки, товарищи! – кричала она. – Да это ж наш жилец. Он в вас не стрелял. Мне жизнь не нужна, я больная. Убейте лучше меня.

– Ты, мать, не смей без разбору никого жалеть, – рассудительно сказал человек в ушанке. – Мы тоже не душегубы. Уйди, не мешайся.

Никогда я не мог понять – ни тогда, ни теперь, – почему, стоя у стены и слушая, как щелкают затворы, я ровно ничего не испытывал. Была ли то внезапная душевная тупость или остановка сознания – не знаю. Я только пристально смотрел на угол подворотни, отбитый пулеметной очередью, и ни о чем не думал. Но почему-то этот угол подворотни я запомнил в мельчайших подробностях.

Я помню семь выбоин от пуль. Сверху выбоины были белые (там, где была штукатурка), а в глубине – красные (где был кирпич). Помню железную, закрашенную белой краской скобку от оборванного звонка к дворнику, кусок электрического провода, привязанного к этой скобке, нарисованную на стене углем рожу с огромным носом и торчащими, как редкая проволока, волосами и подпись под нею: «Обманули дурака на четыре кулака!»

Мне казалось, что время остановилось и я погружен в какую-то всемирную немоту. На самом же деле прошло всего несколько секунд, и я услышал незнакомый и вместе с тем будто бы очень знакомый голос:

– Какого дьявола расстреливаете! Забыли приказ? Убрать винтовки!

Я с трудом отвел глаза от угла подворотни, – шея у меня нестерпимо болела, – и увидел человека с маузером, похожего на Добролюбова, – того, что приходил к нам ночью, чтобы вывести детей и женщин. Он был бледен и не смотрел на меня.

– Отставить! – сказал он резко. – Я знаю этого человека. В студенческой дружине он не был. Юнкера наступают, а вы галиматьей занимаетесь.

Человек в ушанке схватил меня за грудь, сильно встряхнул и сказал со злобой:

– Ну и матери твоей черт! Чуть я совесть не замарал из-за тебя, дурья твоя башка. Ты чего молчал? А еще студент!

А молодой рабочий снова хлопнул меня по плечу и весело подмигнул:

– Катись с богом!

На улице юнкера бросили ручную гранату. Красногвардейцы, прячась за баррикадой, начали выбегать на бульвар. Дом опустел. Опять с раздражающей настойчивостью загремели пулеметы.

Так я и не узнал, кто был тот молодой командир с маузером, что спас детей и женщин из нашего дома и спас меня. Я не встречал его больше никогда. А я узнал бы его среди десятков и сотен людей.

В ночь на шестой день нашей «никитской осады» мы все, небритые и охрипшие от холода, сидели, как всегда, на ступеньках дворницкой и гадали, когда же окончится затяжной бой. Он как бы топтался на месте.

Еще не было того ожесточения, какое пришло после, во время гражданской войны. Красногвардейцы дрались «на выдержку», уверенные в своей победе, зная, что нервы у юнкеров скоро сдадут.

Новое, Советское правительство в Петрограде взяло власть. Страна пластами отваливалась от Временного правительства. И это, конечно, было известно московским юнкерам. Их дело было проиграно. Пули, свистевшие вокруг дома у Никитских ворот, были их последними пулями.

Мы сидели и говорили об этом. Поздняя ночь пахла дымом пожарищ. Зарева гасли. Только в стороне Киевского вокзала небо еще затягивал мутный багровый дым.

Потом на севере, со стороны Ходынки, послышался воющий звук снаряда. Он прошел над Москвой, и грохот разрыва раздался в стороне Кремля. Тотчас, как по команде, остановился огонь. Очевидно, и красногвардейцы и юнкера прислушивались и ждали второго взрыва, чтобы понять, куда бьет артиллерия.

И вот он пришел наконец, этот второй воющий и бесстрастный звук. Снова взрыв блеснул в стороне Кремля.

– Неужто по Кремлю? – тихо сказал старый пекарь.

Архитектор вскочил.

– Никогда не поверю! – закричал он. – Не может этого быть! Никто не посмеет поднять руку на Кремль.

– Понятно, никто не посмеет, – тихо согласился пекарь. – Это для острастки. Подождите, послушаем.

Мы сидели, оцепенев. Мы ждали следующих выстрелов. Прошел час, но их не было. Прошло два часа. Все молчало вокруг.

Серый свет начал просачиваться с востока, зябкий свет раннего утра. Было необыкновенно тихо в Москве, так тихо, что мы слышали, как шумит на бульварах пламя газовых факелов.

– Похоже, конец, – вполголоса заметил старый пекарь. – Надо бы пойти поглядеть.

Мы осторожно вышли на Тверской бульвар.

В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами. Они жалобно звенели, качаясь и задевая о камни мостовой. На трамвайных рельсах лежала, ощерив желтые зубы, убитая лошадь.