Казимеж Тетмайер - Панна Мэри

«Победа!» — мелькнуло в ее голове.

Она была уже уверена в ней.

И сказала мягко и полушёпотом:

— Простите…

— За что?

— Я хочу быть «кающейся грешницей».

— Вы за все мне заплатили.

— Чем?

— «Лилией долин».

Мэри вынула один из своих цветов и протянула руку с ним к сердцу Стжижецкого, говоря:

— У меня нет лилий, и это не долина. Это даже гора… Но у вас уже есть цветок в бутоньерке?

— Ничего, и этот поместится. Что — гора?

Мэри не ответила и продолжала:

— Гора, у подножья которой надо строить жертвенники. Там, на самой вершине, на недоступной вершине и…

— И что?

— И может закружиться голова…

— И?

— И можно упасть…

— Куда?

— К подножью горы, где был построен жертвенник…

Они смотрели друг на друга. Мэри гипнотизировала Стжижецкого, напрягая всю волю к тому очарованию, которым (она это знала) полно все ее существо. Стжижецкий нагнулся и, делая вид, что берет ее веер, поцеловал ее руку.

«Как это легко! — подумала Мэри. — Как легко!..»

С одной стороны она была довольна, что в ней есть это очарование; с другой — почти недовольна, что победа достается ей так легко. Она чувствовала в себе силы и не для такой борьбы. Она стала чувствовать к Стжижецкому род жалости. Но он точно почувствовал это, так как, когда встали, чтобы перейти в столовую, он поклонился Мэри и сказал:

— Простите, но я не могу вести вас к столу.

Кровь хлынула к лицу Мэри, но она овладела собой.

Ничего не спрашивая, она наклонила голову и сказала:

— Я заслужила наказание и принимаю его покорно.

Голосу своему она придала выражение полнейшей искренности.

Стжижецкий был, очевидно, тронут, — и стал жалеть о том, что сделал. А Мэри, опустив глаза, медленно отступила, давая ему дорогу. В выражении ее лица была покорность; в движении тела — уважение и почтительность. Стжижецкий заколебался, остановился и сказал, наконец:

— Вы позволите предложить вам руку?

Мэри взяла его под руку с выражением гордости и почти счастья. В эту минуту ей не нужно было притворяться.

— Вы, графиня, всегда побеждаете! — сказала Лудзкая, подходя к ним. — Не смею соперничать. Но места распределены по билетам…

— Так вы, дорогая, велите переложить билеты, — ответила Мэри, делая шаг вперед, нисколько не скрывая развязности в голосе…

— Но… — попробовала было протестовать Лудзская.

— О! такая мелочь… Тем больше, что m-r Стжижецкий сам пригласил меня! — подчеркнула она.

— Но у вас соседкой будет m-me Высяновская, — сказала Лудзская, — вы, кажется, не любите друг друга…

— Уверяю вас, что только она не любит меня, — пренебрежительно бросила Мэри, уводя Стжижецкого вперед.

— Нахальная жидовка! — прошипела m-me Лудзская.

— Швейцарская корова! — ответила ей мысленно Мэри, посылая ей улыбку, сделанную так искусно, что она могла значить: «Какая вы добрая»…

И подняла на Стжижецкого глаза, похожие на тихий, ласковый день…

Безумная, бездонная грусть заливала душу Мэри. Все, все разбито в прах. Во что обратилась ее красота, ее богатство, ее ум? Она была графиней Чорштынской, графиней Чорштынской и больше ничем.

Взмыленные лошади неслись уже десятый, или одиннадцатый раз по Уяздовским аллеям — туда и назад.

— Скорей, скорей! — кричала Мэри, и лошади неслись так, что комья грязи вырывались из-под копыт. Холодный осенний ветер бил Мэри по лицу, — а в душу ударяли волны страшной грусти. Темная бездна, глубокая, душная и мрачная, открылась перед ней. Она не хотела больше идти туда, — нет! нет! нет! Ненавидела своего мужа, ненавидела своего ребенка, свой дом — все, все!.. Задыхалась!

— Скорей! — кричала она на кучера, который был в величайшем смущении: разве можно, чтоб лошади графа Чорштынского неслись галопом, когда они запряжены в экипаж? Так только пожарные ездят…

— Скорей!

Кучер повернулся к ней с удивленным и смущенным лицом.

— Отчего ты не едешь скорей?!

И кучеру, который служил уже и у графов и у Заславских, это показалось слишком… Он с состраданием, взглянул на эту «жидовку» и, сдерживая лошадей, процедил:

— У нас , ваше сиятельство, не принято галопом мчаться в экипажах.

Кровь прилила к лицу Мэри: перед ней была спина кучера и лошади, которые бежали быстро, но все же рысью. Что?! В своей собственной коляске, за свои собственные деньги она не может ездить, как хочет, так как на коляске герб ее мужа?! Что?!

— Назад! — крикнула она.

На углу Иерусалимской аллеи она велела остановиться и слезла. Прошла несколько шагов, пока ее экипаж не отъехал.