Ивлин Во - Полное собрание рассказов

У основания низкого баньяна недвижно лежит дикарь. На плечо ему садится большая муха; две хищные птицы сидят над ним на ветке в ожидании. Тропическое солнце начинает закатываться, и в кратких сумерках животные выходят на отвратительные поиски добычи. Вскоре совершенно темнеет.

Из темноты ярко выступает фотография его величества короля в военно-морском мундире.

Кинотеатр быстро пустеет.

Молодой человек из Кембриджа идет выпить кружку пльзеньского у Оденино.

Ада и Гледис проходят между рядами служителей в униформе. Примерно пятнадцатый раз за вечер Гледис говорит:

— По-моему, эта картина дурацкая. Странно, что Имогена не появилась снова.

Снаружи большая толпа, всем нужно ехать в Эрл-Корт. Ада и Гледис мужественно сражаются и занимают места на втором этаже автобуса.

— Чего толкаешься? Смотри, куда прешься.

Приехав домой, они наверняка станут пить перед сном какао — возможно, с хлебом и селедочным маслом. В общем, вечер им принес разочарование. И все же, как говорит Ада, кинокартины нужно принимать и хорошие, и плохие.

На другой неделе они, возможно, будут смотреть что-нибудь смешное.

Ларри Семона или Бестера Китона — кто знает?

Чай остывал на буфете в номере, Адам Дауэр смотрел в пустоту.

Вчерашние тучи разошлись, и солнце заливало спальню приветливым, но нежеланным светом. Со двора внизу доносился раздражающий скрежет стартера, ведущего борьбу с холодным двигателем. В остальном все было тихо.

Он мыслил: следовательно, существовал.

Из множества тяжких, свалившихся на него несчастий и связанных с ними путаных воспоминаний одно выступало с невероятным упорством. Каждому из его проясняющих осознаний предшествовало новое свидетельство его существования; он вытянул руки и ноги, лежа в одежде под покрывалом, и уставился на потолок с непониманием и отчаянием, а его воспоминания о прошлом вечере — об Эрнесте Вогане с распухшей шеей и застывшим взглядом, о баре в трущобах и азартных лицах двух сводников, о раскрасневшемся, уверенном в своей правоте Генри, о поедающих кекс продавщицах в шелковых блузках, о врезавшемся в витрину «форде» — боролись в его пробудившемся сознании за первенство, пока не разместились в более-менее последовательном хронологическом порядке, но всякий раз в конце оставался синий флакончик и грубо нарушенное ощущение конца. Сейчас флакончик, лишенный смертоносной силы, стоял на туалетном столике, а тем временем на буфете остывал чай.

После того как Адам старательно и несовершенно привел в порядок все хаотичные впечатления, совершенно отчетливо вспомнились последние минуты, перед тем как выключил свет. Он видел бледное, неутешное лицо, глядящее на него из зеркала; ощущал у корня языка горько-соленый вкус яда. А потом, когда этот вкус стал занимать в его сознании все больше места, словно разрушив какой-то барьер, ворвалось еще одно воспоминание, затмив все остальные своей яркостью. Он вспомнил — будто в кошмаре, отчужденно, однако с безупречной ясностью — свое пробуждение в темноте со смертным холодом у сердца, поднялся с кровати и неуверенным шагом подошел к окну. Привалившись к подоконнику, стоял так неизвестно сколько времени, ощущая лицом холодный воздух; мерная монотонность дождя соперничала со стуком крови в голове. Постепенно подступила рвота — он подавил ее крайним усилием воли; она подступила снова; его подавленное алкоголем сознание ослабило сопротивление, и он с полным отказом от намерения и сдерживающего начала выблевал во двор.

На буфете медленно, незаметно остывал чай.

Столетия назад, в его незапамятном детстве, Озимандиас запрыгнул на шкаф с игрушками, устав от игры Адама. В эту игру играли только они вдвоем, ее придумал Адам, и велась она только в тех редких случаях, когда он оставался дома один. Прежде всего Озимандиаса приходилось искать по всем комнатам, а найдя в конце концов, нести в детскую и запирать. Адам наблюдал несколько минут, как Озимандиас ходил по комнате, осматривал ее, демонстрируя самым кончиком хвоста неизмеримое презрение к европейской цивилизации. Потом, вооружившись шпагой, ружьем, колотушкой или детскими кубиками, служившими метательным оружием, Адам с садистскими криками гонялся за ним по комнате, прогонял от одного убежища к другому, пока, чуть ли не вне себя от ярости и ужаса, Озимандиас сжимался, словно зверь из джунглей, прижав уши и вздыбив шерсть. Тут Адам немного отдыхал, а потом начиналась основная часть игры. Озимандиаса требовалось успокоить и вновь заслужить его привязанность. Адам садился на пол неподалеку от него и принимался обращаться к нему нежно, ласково. Ложился на живот, приблизив лицо к Озимандиасу настолько, насколько тот позволял, и шептал неумеренные восхваления его красоте и грации; по-матерински утешал, выдумывал какого-то мучителя и осыпал его упреками, заверял Озимандиаса, что мучитель больше не может причинить ему зла — он, Адам, защитит его, позаботится, чтобы этот отвратительный мальчишка больше не приближался к нему. Озимандиас постепенно поднимал уши, глаза его начинали закрываться, и этот восхитительный ритуал неизменно заканчивался необузданными нежностями примирения.