Леонид Зорин - Трезвенник

— Буду стараться. По старой памяти ты все борешься с институтом наследования?

Она рассмеялась. И вдруг, нахмурясь, повысила голос:

— Валентин Матвеевич, остановись. Ты выпил уже шестую рюмку.

Бесфамильный попробовал было сослаться на свои национальные корни, на веселие русского человека, но это ему не помогло. И вместе с тем ему было приятно вновь убедиться: любимая женщина следит за каждым его движением. Забота Зои его полнила гордостью. Он нежно пожал ее локоток.

Этническая страсть Бесфамильного к высокоградусному нектару подвигнула обсудить за столом самую актуальную тему. Богушевич поделился надеждой, что просвещенный национализм заполнит идеологический вакуум. Подобно большинству неофитов, он обнаружил завидный жар. Он посулил, что в скором времени в родимом журнале «Открытая зона» четко докажет связь криминальности с этой трагической утратой национального самосознания.

— Начал болеть расистской корью? — саркастически осклабился Випер.

Я увидел, что Богушевич напрягся. Это всегда ему было свойственно в слишком горячих точках полемики. Он заявил, что хотя человечеству истина и дается с кровью, именно мы сумеем вернуть этой идее ее чистоту. Когда-нибудь мы еще поделимся не только отрицательным опытом.

— Вправим мозги, — отозвался Випер. Он уже не скрывал раздражения.

Я пересел поближе к Рене. Было тепло, но она отчего-то все куталась в пуховый платок. Я тихо спросил, здорова ль она? Она кивнула.

— Ты все молчишь.

— Просто я устала от споров. Устала от слов. На всю жизнь устала. Ты тоже не больно словоохотлив. Скажешь фразочку, потом отдыхаешь.

Я сказал:

— Ты помнишь стишок про сову? «Чем дольше она молчала, тем больше она замечала».

— «Чем больше она замечала, тем крепче она молчала».

— Вот-вот. Наконец-то ты улыбнулась.

Она озабоченно вздохнула.

— Только бы Саня и Борис не разодрались необратимо.

Я грустно вздохнул:

— Люди, как церкви. Не слишком склонны к экуменизму.

Она улыбнулась, потом нахмурилась. И с той восхитительной обстоятельностью, что постоянно меня умиляла, сообщила, что существуют, однако, и вдохновляющие примеры. Некто Баха-Улла, последний пророк, создал столетие назад объединяющее учение. Баха собрал под единым куполом все лидирующие религии — христианский крест, индуистскую свастику, а также исламский полумесяц и иудейский могендовид. Ни единая вера не отрицается. Число бахаитов все время растет.

— Дай-то Бог, — сказал я. — Давно пора.

— Валентин Матвеевич, — крикнула Зоя. — Прощайся с хозяевами. Опаздываем.

Этим она дала понять, что магната призывают обязанности.

Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.

Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.

— Живой человек, — сказал Богушевич.

Випер добавил:

— Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.

Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:

— Хорошая лубянская школа.

— Что ты сказал? — спросил Богушевич.

Вскочил и Випер:

— Ты имеешь в виду…

— Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.

— И ты привел его к нам? — произнес Богушевич грозным шепотом.

— Черт знает что, — сказал и Випер. — О чем ты думал?..

Но Арина остудила их гнев:

— Думать надо прежде всего о журнале.

— Браво, женщина! — Я кивнул одобрительно. — Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.

— Вадим прав, — негромко сказала Рена.

Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.

Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом: