Леонид Зорин - Трезвенник

А между тем, я совсем не имел каких-либо видимых причин жаловаться на свое положение. Все еще был достаточно крепок, гляделся моложе собственных лет, я уберегся от седины, тучности, скучных недомоганий. Когда наш лифт выходил из строя, легко взбегал на шестой этаж, не чувствовал коварной одышки. Да и дела мои шли отменно, круг моих повседневных занятий и расширялся, и обретал все более респектабельный облик. Теперь я способствовал и подготовке учредительных документов, и получению лицензий, и регистрации корпораций. Я то и дело погружался в конфликты разноплеменных фирм и их отношения с державой. Я наблюдал за оформлением продажи и купли земельных участков — потом на них возводились дома, иной раз и настоящие виллы. Я близко увидел богатых людей — характеры их были несходны, но все они источали энергию и непреклонную готовность принять условия новой игры. И в самом деле были способны отдать за свое обретенное жизнь.

Глядя на этот суровый мир, в котором внешняя непроницаемость искусно скрывала азарт и страсть, я часто испытывал тихую радость при мысли, что сам-то я не таков, что мой предел и мой потолок — стать во главе адвокатской фирмы. Но даже и эти скромные замыслы я не спешил осуществить, я не желал подвергать испытаниям свой устоявшийся образ жизни. Надежнее плыть, держась за трубу.

Я все еще оставался холост. Не то чтобы я дорожил свободой, — пугала необходимость общения независимо от состояния духа. Я рисковал угодить в ловушку. Тем более, опыт мой был невесел — как правило, мои милые гостьи не были сильны в диалоге. Одни — по необоримой склонности к чисто монологической форме, другие — по скудости их ресурсов. Должно быть, мне не слишком везло — то гневный камнепад обличений по схеме Марии Гавриловны Плющ, то псевдосмиренные ламентации — на них была особенно падкой одна лирическая юница. Она кокетливо сокрушалась: «Я только кукла в твоих руках». На куклу она была похожа не больше, чем на Орлеанскую девственницу.

И все-таки привычная жизнь так же исчерпала себя, как прежняя жизнь всего отечества. Я понимал — и вполне отчетливо — даже насильственные меры уже никогда ее не восстановят. И если бы с помощью репрессалий вернуть ей старую униформу — под ней бы таилась другая плоть. И даже — совсем другая душа. Та, что когда-то в ней поселилась, незрячая, непонятная, темная, не то облетела, не то изошла. Нет, новой еще не народилось, но место, хоть и не было свято, все же оказалось не пусто. Там клокотало нечто пульсирующее, неутомимое, как кровоток. Чем обернется? Да кто ж его знает!

В ночь на двадцать второе июня слетел ко мне необычный сон. В отличие от дурацких обрывков, которые меня донимали, в нем был и сюжет, и протяженность, и ощущение полной реальности. Не знаю, что было тому причиной. То ли что наступивший день считается самым длинным в году, к тому же он был зловещей датой начала давно минувшей войны, то ли что уже долгое время томила меня душевная смута и сон вобрал ее в свой состав — суть в том, что я увидел его, и он, как нож, вошел в мое сердце.

В том сне я отчетливо видел себя в промытый дождем предзакатный час. Я шел по Кутузовскому проспекту, а в небе над Триумфальной аркой горела небывалая радуга — еще две арки, одна над другой. Я был сокрушен неистовством красок — фиолетовой, зеленой, лимонной, синей, карминовой, голубой. Между этими воздушными дугами не то колыхалась, не то дрожала темная дымчатая кисея. Казалось, что волей искусного зодчего над улицей выгнулся виадук.

Я еще не успел себе объяснить, что предвещает воздушное чудо, когда на самом углу квартала увидел стоящего человека. Встречные его обтекали, он не двигался, точно кого-то ждал. Он обращал на себя внимание счастливой притягательной внешностью — строен, высок и хорош собою, — а между тем это был Мельхиоров. Помнится, я сразу подумал, что он одет не по погоде — в черном застегнутом пальто. Кроме того, меня поразила бледность лица, мне показалось, что Мельхиоров густо напудрен. Я тщетно пытался найти рябины, не мог понять, по какой причине он так отчаянно похорошел.

Он посмотрел на меня смущенно, будто хотел попросить прощения за то, что задал мне эту загадку. Потом негромко проговорил с несвойственной ему неуверенностью: «Вы разрешите мне вас обнять? Я уже больше не ваш учитель».

Странный вопрос, странная фраза. И почему он со мной на «вы»? Но я ни о чем его не спросил. Я просто сказал ему: «Разумеется». И мы обнялись. В этот миг я проснулся.