Леонид Зорин - Трезвенник

— Все кувырком! — Я едва не кричал. — Все наперекосяк. Столько лет! Бориса оставили без диплома. Вы с Саней ни единого дня не работали по своей специальности. Кто над тобой не измывался?

— Молчи, — сказала она, — прошу тебя. Какое это имеет значение?

И заплакала. Я приблизился к ней. Она уткнулась лицом мне в грудь. Я поцеловал ее волосы, потом — ее мокрые глаза. А там — и в губы. Я понимал, что делаю то, что запретно и стыдно, но я уже не управлял собой.

Она выскользнула из моих рук, достала платок и утерла слезы.

— Бог посылает мне испытание, — сказала она. — Я должна его выдержать.

Я снова не мог себя приструнить:

— За что ж он его посылает тебе? Чем ты перед ним провинилась?

Она приложила палец к губам.

— Не надо. Так нельзя говорить. Надо веровать. Тебе будет трудно.

«Тебе зато легче», — подумал я.

Несколько секунд мы молчали, потом я негромко проговорил:

— Наша беда и наше проклятье в том, что будущее — наш идол.

На сей раз Рена не возразила. Она сказала подчеркнуто сухо:

— Мне нужен хороший адвокат. За этим я и пришла.

— Я понял. Я сведу тебя с даровитым малым. Он в этих делах понаторел.

— Спасибо тебе. Я не должна была сюда приходить. Не слишком порядочно.

— Зачем ты все это несешь? — спросил я.

— Могла наследить. Привлечь внимание.

Эти слова имели резон. И мысль эта уже мне являлась. Но я заставил себя усмехнуться.

— Ладно. Не бери это в голову.

У порога она остановилась.

— Ты уж прости, что я всплакнула. Клянусь, это было в последний раз. Слез моих они не дождутся.

Через оконное стекло я видел, как вышла она из подъезда, как побрела к остановке троллейбуса. Губы мои еще удерживали запах ее волос и щек.

Скорее всего, ее испугала та близость, что между нами возникла. Должно быть, ей она показалась не только запретной, но и кощунственной. С тех пор она меня избегает.

Быть по сему. Возможно, все к лучшему. С далеких мальчишеских лет я усвоил тот мельхиоровский урок: сила единственно в независимости. Но именно ее я утрачивал в присутствии Рены и восстанавливал ценой душевного напряжения. Я словно терял свое лицо. А ведь оно мне далось непросто. Теперь, когда наконец оно стало моим, уже не маской, а сутью, я должен беречь его естественность. Любое насилие над собой опасно и не проходит бесследно.

В тот августовский день я предпринял обычный поход после кофепития. Не торопясь, я дошел до Айвари, не торопясь, возвращался обратно. Однако, когда я вступил в пределы поселка Дубулты, в той части пляжа, над которой пирамидально высилась громада писательского Дома Творчества, произошло роковое событие.

Обычно я убыстрял свой шаг, когда проходил этот пятачок. Должен признаться, меня раздражало название этого обиталища. Дом Творчества! Боже мой, как торжественно! А почему уж не Дом Зачатия? Одно нерасторжимо с другим. А для особо лирических душ сгодился бы и Дом Вдохновения.

Кроме того, мне были несносны и сами творцы, со скромным величием коптившие городские бедра и — еще более — их супруги. Несхожие внешне одна с другой, они составляли некую общность с родственными видовыми признаками — все словно были проштемпелеваны печатью, удостоверявшей их избранность.

И вдруг я замер, прирос к песку, я превратился в столп соляной. Не хуже, чем Лотова жена. Или в электрический столб. Так будет не только посовременней, но и точней, ибо я был прошит мгновенным жизнеопасным током.

Прямо передо мною вытянулось, раскинулось срубленным кипарисом невероятное существо. Во время странствий по кущам Эроса мне еще не приходилось видеть такого совершенного тела. Пропорции были до миллиметра выверены Великим Чертежником и вылеплены по этому плану столь же Великим Гончаром. Не знаю, кто выносил этот шедевр — Бог или Дьявол, — но наконец-то воплощение отвечало замыслу. Ноги — от рафинадных зубов — являли мощь и таили страсть. Первого взгляда было довольно, чтобы понять их предназначение — уверенно топтать эту землю и тех, кто окажется на пути. Этот поистине царский чертог был триумфально увенчан куполом — головкою античной богини. Вся она — от чела до пяток — была одета кофейным загаром. Он не был таким, как у бедных дамочек, мечтающих затемнить им, как гримом, свои немилосердные годы, не пламенел и не стлался дымом, не рдел багряными островками, напоминая о неизбежном — шелушении, волдырях и струпьях. На сей раз он был ровен и чист, он был естественным цветом мулатки, хотя в европейском происхождении этого чуда сомнений не было.