Леонид Зорин: Господин Друг

— Жаль. Розалия дает больше простора. И небо Италии, и прелести талии. Но сердце Розалии молчит, и так далее.

— Было, было… опаздываете на полтора века.

— Ну и шут с ним. Что хорошо, то мое.

За столом он продолжал в том же духе. Не то поддразнивал, не то льстил. Тут-то в первый раз он ее назвал Черной Розой, а Авенир Ильич стал «золотым, как небо, АИ». Оба прозвища оказались живучими.

Напряжение понемногу спадало. Ромин исправно пил за хозяйку, отпускал ей щедрые комплименты. Авенир Ильич был почти уверен, что гость подшучивает над Розой. Но видел и то, что она распогодилась — смеется, старается не отстать, дает понять, что не лыком шита. Когда Ромин назвал себя Фомой Неверным, она с удовольствием объявила:

— Ваш день на светлой седмице — последний.

— Ну, если он последний, то — мой.

— Фому Неверного в этот день чтут.

— Значит, я никакой не Фома. Невозможно представить, чтоб меня чтили.

— Все еще впереди, — сказала Роза. — Вы что-нибудь пишете сейчас?

Ромин изобразил задумчивость и доверительно сообщил, несколько раз потерев свой лоб (жест, предварявший его монологи):

— Давно уже хочется написать о героическом комаре. Вам, разумеется, известно, что только комарихи жужжат, когда нападают на нашу плоть. И вот в душе моего комара рождается и крепнет протест — он хочет доказать соплеменникам, что этот трубный звук при атаке, эта воинственная песнь, рог Роланда — вовсе не привилегия высокомерных амазонок. Он пытается увлечь всех самцов своей патетической инициативой. Однако же те его не понимают. Они охраняют свое преимущество коварного беззвучного штурма, который им почти гарантирует успех и сохранение жизни.

— О, Господи, чем же это кончается?

— Друг мой, чем это может кончиться? Герой обречен и, естественно, гибнет, силясь исполнить предсмертную арию.

Авенир Ильич слушал их диалог, стараясь подавить раздражение. Его сердило гаерство Ромина, сердила Роза с ее оживленностью, сердит он был и на себя самого — злится, когда нужно посмеиваться. В этой манере их гость разговаривает всегда и со всеми, таков этот стиль, но, черт возьми, он и Роза

— не все. Смутное чувство не уходило.

Провожая Ромина, Роза Владимировна осведомилась:

— Уютно ль вам было?

Он приложился к ее ладони.

— Весьма. Как выразился Державин, «тут азиатских домик нег».

— Просто страх берет, как вы проницательны вместе с вашим Державиным, — сказала она.

Оставшись наедине с женой, Авенир Ильич ворчливо заметил:

— Очень уж ты развеселилась.

Она фыркнула:

— За тебя отдувалась. Сидишь, как будто ты на собрании.

Уже перед сном, подавив зевок, Роза Владимировна сказала:

— Дружок твой не отличается тактом, но на сей раз ты был прав — с ним не скучно.

Неожиданно она рассмеялась.

— Ты — чему? — спросил Авенир Ильич.

— «Тут азиатских домик нег». Ну и фрукт! Это ж надо было вообразить.

«С ним не скучно» — пожалуй, вечер удался. Авенир Ильич усвоил давно — самым суровым осуждением было в устах жены слово «скучно». То и дело Роза грустно роняла: скучное зрелище, скучная книжка. Чаще всего: скучные люди.

Она нелегко сходилась с кем-либо. Он полагал, что тут виной ее незадавшаяся деятельность. Когда-то в институте Тореза Роза исправно учила голландский. Не самый популярный язык — впору рассчитывать на востребованность

— но он ей практически не пригодился. Время от времени переводит, но делает это без всякой радости. Авенир Ильич встречал переводчиков — фанатиков своего призвания, истинно одержимых трудяг. Роза совсем на них не походит. Вроде бы все могло состояться — есть вкус, есть ощущение стиля, но вот слова ей не подчинялись, они не желали стать по местам .

— Ты можешь найти другое занятие, — сказал он однажды.

Она усмехнулась:

— Какое? Идти в Софьи Андреевны и перебеливать твои опусы?

Он был обижен и огорчен. Холодно возразил:

— Зачем же? У нас на дворе — конец столетия. Можно перестучать на машинке.

И больше не поднимал этой темы.

Визита Ромина он опасался. Его манера, ее обидчивость — жди беды. Но, кажется, пронесло.

Их малопонятное приятельство сложилось на самом рубеже семидесятых-восьмидесятых — странное выморочное время. Казалось, оно уткнулось в вату и исчерпало свою энергию. Вязкая неподвижная жизнь втягивала в свой медлительный ритм. Катится старый почтовый поезд, подолгу застревая на станциях, катится незнамо куда. И те, кто заполнил его вагоны, тоже не знают, куда они едут, тихо покачиваются на стыках и дремлют под перепляс колес. Не все ли равно, куда доставят? Окрестный пейзаж точно выцвел и вымер. Нервные взрывчатые люди унявшегося десятилетия с их холерическим темпераментом мало-помалу вышли из моды. Все прочие словно внезапно прозрели и поняли скоротечность сроков. Родился спрос на преуспеяние, которому ничуть не мешала укоренившаяся презрительность к тем, кто сумел его достичь. Стагнация, возможно, пованивает, зато, как всякая анестезия, и усыпляет, и примиряет. Стоит тебе привыкнуть к запаху — и видишь, что это и есть стабильность, которой так взыскует душа. Чем меньше надежд, тем устойчивей быт. За ваше лояльное поведение вас поощрят — вам будет позволено отколупнуть свою изюминку с праздничного кулича. Опальные люди внезапно утратили свой патетический ореол, их независимая манера стала вызовом, стала дурным тоном, не привлекала, а раздражала. Похоже, что вы, любезный друг, не прочь нам показать нашу малость. Что ж, утешайтесь своей особостью. Мы устали — от нее и от вас.