Эйно Лейно - Мир сновидений

Киммо вдоль пологой сопки
в темноте бежит на лыжах.

На вершине мрачной сопки
пляшут девы-лесовицы,
за снежинками вдогонку,
космы по ветру развеяв;
мимо волк трусцой проскачет,
небеса сверкнут сияньем,
да вздохнут снега глубоко —
и опять все тихо, тихо.

«Не иначе — быть метели», —
думал Киммо; торопливей
палки лыжные мелькали,
да лыжня с горы бежала.

Вдруг он слышит из-под ели
слабый голос, еле слышный:
«Ой ты, лыжник, кто бы ни был,
помоги мне, бедолаге!
Ехал я на оленихе —
постромки она порвала,
опрокинув мои санки,
убежала в лес дремучий.
Не найти теперь дороги,
не уйти из рук мороза!»

Киммо всем нутром горящим
чужака-бродягу чует:
вот он, странник, вон и санки,
все следы сюда приводят!
За ножом рука рванулась —
совесть не велйт ударить.

Есть закон в суровой Лаппи [2] Лаппи — финское название Лапландии. :
помоги в пути любому!
«Становись на лыжи сзади, —
говорит, — свезу в деревню,
в жаркой сауне отпарю».
Молча по лесу скользили:
за спиною Киммо путник,
в отдаленьи — сопка Хийси [3] Хийси — леший. .

На вершине мрачной сопки
пляшут девы-лесовнцы,
космы по ветру развеяв,
вслед за вихрем завывают:
«У-у-у тебе, герой бессильный,
что мечтал и пел о мести!
Наконец врага ты встретил:
хорошо ему, обглодку, —
безопасно на запятках!»

Вот к порогам путь приводит,
над водой — мостки; тут Киммо
молвит: «Встань передо мною —
будет нам куда сподручней!»

Поменялися местами
и чужак в одно мгновенье
полетел в поток кипящий,
крик пропал в ночи морозной,
и опять все тихо, тихо.

Киммо смотрит, холодеет:
лесовицы, децы Хийси,
уж летят с вершины сопки,
налетают, словно вьюга,
точно зимний вихорь воют,
с каждой ветки, с каждой кочки,
изо всех земных расщелин
оплетают волосами
совершившего убийство,
обнимая и целуя,
жизни теплой пьют дыханье,
умыкают его к Хийси,
под сугробами хоронят.

Воет волк, бурлят пороги…
Утром солнце засверкало.

Kimmo vuorta viertävätä
hiihtää yössä yksinänsä,
taivaan tähtöset palavat,
palavampi Kiminon tuska,
kun hän korpia samoopi,
yksin yössä lauleleepi:
«Tytär oli minulla nuori,
niinkuin pieni petran hieho,
jäi yksin kotahan kerran,
tuli miesi muukalainen,
tytön taljalla lepäsi;
kohdannen hänet ma kerran,
silloin korpi kauhistuvi.»

Kimmo vuorta viertävätä
hiihtää yössä yksinänsä.

Tuiman tunturin laella
Hiiden immet hyppelevät,
kilvaten lumikiteinä,
hapset tuulessa hajalla;
susi juosta jolkuttavi,
revontulet räiskähtävi,
huokaavat lumiset aavat,
taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

«On tulossa tuisku-ilma»,
tuumaa Kimmo, kiiruhummin
sauva iskee, suksi potkee,
vuoren varsi katkeavi.

Kuulee alta korpikuusen
äänen vaisun vaikeroivan:
«Hoi, kuka hiihtäjä oletkin,
auta miestä onnetonta!
Petralla ajelin, petra
katkoi ohjat, kaatoi pulkan,
metsän kohtuhun katosi;
toki sää.styi heija henki.
Nyt en tiedä tieta enka
paikkaa pakkasen käsistä.»

Tuntee miehen muukalaisen
Kimmo kiljuvin sisuksin;
tass’ on miesi, tuossa pulkka,
täune petran jäljet toivat!
Kohoo jo verinen veitsi,
käsi käskee, tunto kieltaä.

Laki on Lapissa: auta
aina miestä matkalaista!
«Kohoahan suksiileni»,
virkkaa, «vien sinut kylähän.
Lämmin on kylässä kylpy.»
Hiihtelevät hiljallensa,
Kimmo eessä, mies takana,
taempana Hiiden vuori.

Tuiman tunturin laella
Hiiden neiet hyppelevät,
laulavat hajalla hapsin
kera vinkuvan vihurin:
«Voi, urosta voimatonta!
Kovin kostohon käkesit,
kostettavan kohtasitkin.
Hyvä on hylyn nyt olla
kostajansa kantapäillä.»

Tulevi etehen koski,
kosken poikki porras; Kimmo
virkkaa: «Vaihduhan edelle,
somemp’ on samotakseni.»

Vaihtuvi edelle toinen, —
kosken kuohuihin katoopi
käden yhden kääntämällä.
Soi parahdus pakkas-yössä.
Taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

Kimmo katsoo kauhistuen.
Jo tulevat Hiiden immet
tuiman tunturin laelta,
tulevat kuin tuisku-ilma,
vinkuvat kuni vihuri,
joka taholta, joka aholta,
joka vuoren vinkalosta;
käärivät hivuksihinsa
miehen, jok’ on murhan tehnyt,
sylitellen, suukotellen,
elon lämpimän imien,
ottavat omaksi Hiiden,
alle hangen hautoavat.

Susi ulvoo, koski kuohuu. —
Aamulla auringon kimallus.

Как-то Киесус, бог Карельский,
пастухом служил, батрачил
в доме Руотуса-урода [4] Киесус, Руотус — Иисус и Ирод в устаревшем произношении. .

Баба Руотуса, поганка,
собрала ему котомку —
клала пять краюшек хлеба
да соленых шесть рыбешек:
хлеб-то весь заплесневелый,
рыба год лежала в кадке.

Кто же отнесет котомку?

Дочка, Роза золотая.

Ждал, на камне сидя, Киесус:
«Принесла зачем такое?»

Роза тихо отвечает:
«Мать припасы собирала —
дочка проливала слезы».

Спрашивает бог Карельский:
«О чем, красавица, плачешь?»