Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

Мне кажется, это соображение и пробудило мои силы, заронило в меня дух сопротивления, и вот, несмотря на холод, тьму, несмотря на возможность встретиться с ночными бродягами и разбойниками, я решил идти до утра. Это счастливое намерение дало мне возможность быть свидетелем одного из тех обычаев, которые служат характеристикой страны и навлекают на нее осуждение. Около полуночи я увидел впереди себя на довольно большом расстоянии свет множества зажженных факелов. Вскоре я услышал скрип колес и шум медленных шагов, а через некоторое мгновение я сам уже присоединился к отталкивающему, ужасному, молчаливому шествию, к одной из тех процессий, которые иногда снятся нам. Около ста человек, освещенных светом факелов, шли в мертвенном молчании, среди толпы ехала телега, а в ней на наклоненной платформе лежал человеческий труп. Он составлял как бы центр этого торжественного шествия, казался героем, похороны которого мы справляли в странный неурочный час. Это было тело некрасивого, смуглого человека, которому казалось лет около пятидесяти или шестидесяти; на шее мертвеца виднелся порез, рубашка его была расстегнута как бы для того, чтобы показать ужасную рану; синие брюки и коричневые чулки дополняли его наряд, если так можно выразиться о мертвом. Труп походил на ужасную восковую фигуру. При колеблющемся неровном свете факелов казалось, будто лицо мертвого делало нам гримасы, хмурилось, порой чудилось, будто он готов заговорить. Телега, нагруженная этой печальной и ужасной поклажей, со скрипом двигалась по дороге, ее освещало пламя факелов, молчаливая толпа шла кругом. С чувством глубокого изумления я вместе с другими следовал за телегой, и скоро мое удивление превратилось в ужас. Шествие остановилось, дойдя до перекрестка; факелы вытянулись в линию вдоль края дороги. В эту минуту я увидел выкопанную яму и большую кучу негашеной извести, лежавшей в канаве. Телегу осадили у самого края ямы, тело соскользнуло с платформы и тяжело упало в приготовленную для него могилу. До этой минуты заостренный кол поддерживал труп. Теперь палку вынули, и когда тело упало в яму, несколько человек схватили его, чтобы оно не сдвинулось с места, а один парень взял деревянный молоток (я до сих пор иногда по ночам слышу звук его ударов) и стал проколачивать колом грудь мертвеца. Когда молодой крестьянин окончил свое дело, могилу засыпали иввестью. Все участники церемонии, по-видимому, освободились от угнетавшей их тяжести и принялись шепотом переговариваться.

Я чувствовал, что рубашка моя прилипла к телу, а сердце замерло от ужаса. С трудом произнося слова, я спросил у моего соседа:

— Извините, но не объясните ли вы мне, что все это значит? Что сделал он? Все, что я видел, позволяется?

— Откуда вы? — спросил мой собеседник.

— Я путешественник, сэр, — ответил я, — и эта часть Англии мне совершенно незнакома. Я сбился с пути, увидел свет ваших факелов и нечаянно сделался свидетелем этой… этой невероятной сцены. Что это за человек?

— Самоубийца, — был ответ. — Нехорошо жил Джонни Грин.

Оказалось, что Грин был мошенником, совершившим множество зверских убийств. Когда он узнал, что его деяния должны открыться, то покончил с собой. Вся сцена на перекрестке, похожая на видение ужасного кошмара, была обычным наказанием, которое английские законы налагали за поступок, почитавшийся римлянами подвигом добродетели. Когда я слышу, что англичанин начинает при мне болтать о цивилизации (а бритты любят это), я слышу мерные удары деревянного молота, вижу толпу, стоящую кругом могилы с факелами в руках, слегка улыбаюсь про себя с сознанием собственного превосходства и выпиваю крошечную рюмочку водки для здоровья желудка.

Кажется, на следующую же ночь (помнится, я лег очень рано) мне случилось остановиться в хорошем отеле, устроенном по образцу старых английских гостиниц; в моей комнате прислуживала прехорошенькая горничная. Мы с ней весело болтали, пока она хлопотала у стола и грела мне постель латунной грелкой, бывшей больше ее самой. Девушка казалась так же смела, как и миловидна, поэтому можно сказать, что она сделала первые шаги к дружескому сближению. Не знаю уж почему (разве потому, что у служанки были очень нежные глаза), я выбрал ее в поверенные и рассказал ей о своей любви к молодой шотландке; девушка ободряла меня не без своеобразного остроумия.

Пока я спал, подле гостиницы остановился дилижанс, шедший к югу; пассажиры зашли поужинать, и один из них оставил на столе номер «Эдинбургского Курьера». На следующее утро моя хорошенькая горничная принесла мне газету, заметив, что я могу в ней узнать новости о той, которую любил. Я с жадностью схватил листок, надеясь, что в нем прочту нечто о беглецах из Эдинбургского замка, но в этом отношении мне пришлось разочароваться. Я уже собирался отложить газету в сторону, как вдруг увидел статью, прямо касавшуюся меня. Опасно больной Фаа лежал в госпитале, было отдано приказание арестовать Сима и Кэндлиша. Эти люди поступили относительно меня так честно, их постигла такая большая неприятность, что я чувствовал себя обязанным отплатить им их же монетой. Я решил, что если мое свидание с дядей окончится счастливо и мои денежные дела устроятся, я немедленно вернусь в Эдинбург, передам процесс Сима и Кэндлиша в руки опытного адвоката и стану выжидать дальнейших событий. Так я в уме очень скоро привел к благополучному окончанию это серьезное дело. Сим и Кэндлиш были в своем роде славными людьми, и я искренно верю, что, не будь даже у меня особых побуждений вернуться в Эдинбург, я все же приложил бы много стараний, чтобы помочь им. Однако мое сердце было переполнено другими намерениями, и я почти с удовольствием узнал о неприятности, постигшей погонщиков. Никто не назовет дурным тот ветер, который дует в сторону, привлекающую его, и вы, конечно, поверите, что я не мог найти ничего неприятного в обстоятельстве, которое могло меня снова вернуть в Эдинбург к Флоре. С этой минуты я принялся представлять себе сцены встреч и свиданий с любимой девушкой и ее родными, я в воображении приводил тетку в крайнее замешательство, мстил Рональду, и то шутливо и остроумно, то прочувствованно, с глубоким волнением говорил о Флоре, о своей любви к ней и слышал от нее признание во взаимности. Благодаря этому занятию, мое решение становилось все тверже с каждым днем; наконец, во мне скопилась такая масса упрямой настойчивости, что желание подавить ее, казалось, вызвало бы переворот в природе.