Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Разве вы потеряли рассудок, что пришли сюда? — проговорила Флора. — Вы могли быть где вам угодно, только не здесь. А еще минуту тому назад я думала, что вы во Франции.

— Вы думали обо мне! — с жаром произнес я.

— Мистер Сент-Ив, я уверена, что вы не знаете всей опасности вашего положения, — сказала Флора, — а между тем у меня нет мужества сказать вам все. Поверьте мне на слово и уйдите!

— Полагаю, что мне известно самое худшее. Однако я никогда не придавал особенно большого значения жизни, то есть жизни, которой живут животные. Моим университетом были войны. Конечно, они не могут дать блестящего образования человеку, но приучают его дорожить жизнью не более перчатки, и с готовностью, как перчатку же, бросать ее, когда дело коснется чести или любимой женщины. Вы говорите мне о страхе и поступаете неправильно. Я явился в Шотландию с открытыми глазами; я хочу видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Да, мои глаза открыты, повторяю это. Я не колебался вначале, неужели же вы полагаете, что я отступлю назад теперь?

— Ах, вы не знаете, — вскрикнула она с возраставшим волнением, — здешний места, самый этот сад — грозят вам смертью! Все верят… кроме меня… Если только кто-либо услышит ваш голос… мне даже страшно думать о том, что произойдет тогда. Уйдите, уезжайте сейчас же… молю вас!

— Дорогая мисс Гилькрист, не отказывайте мне в том, из-за чего я приехал издалека. Вспомните, что в целой Англии я осмеливаюсь доверять только вам. Весь мир против меня. Вы единственная моя союзница. Мне нужно многое сказать вам, и вы должны выслушать меня. То, что говорят обо мне, правда и в то же время ложь. Я убил Гогелу. Ведь об этом думали вы?

Она молча утвердительно кивнула головой. Смертельная бледность покрыла ее лицо.

— Но я убил его в честном поединке. До сих пор я отнимал жизнь людей только в боях; ведь таково мое ремесло! С Гогелой дрался из-за чувства благодарности и благоговейной признательности к созданию, блеснувшему для меня в тюрьме как солнце. Гогела оскорбил это существо. О, он часто оскорблял меня; это было его любимым развлечением: я не мешал ему… что я такое? Но когда Гогела затронул это чудное существо, я не был в состоянии терпеть. Никогда в жизни не простил бы я себе моего равнодушия. Мы дрались, он пал, а я не раскаиваюсь.

Я с тревогой ожидал ответа Флоры. Худшее было сказано, и я знал, что ей еще раньше говорили, кто убил Гогелу. Однако без поощрения я не мог продолжать рассказа.

— Вы осуждаете меня?

— Нет, о, нет! Я не могу говорить о таких вещах: ведь я только девушка, но я была уверена, что вы правы, и говорила это Рональду, тетку же не старалась убедить. Я не противоречила ей, когда она порицала вас… Только не считайте меня неверным другом… Вот и майор знает, что я вам друг… Я еще не сказала, что он сделался у нас своим человеком… Я говорю о майоре Чевениксе… Ему так нравится Рональд… Именно майор и сообщил нам об этом отвратительном Клозеле и о его доносе… Я была возмущена и сейчас же сказала Чевениксу… ну, сказала слишком многое. Впрочем, надо сознаться, он выслушал меня добродушно, заметив только: «Мы с вами друзья Шамдивера и знаем, что он невиновен; но остальных не уверишь в его правоте». Майор разговаривал со мной в уголке комнаты, что называется a parte… «Дайте мне случай поговорить с вами наедине, — прибавил он, мне нужно многое рассказать вам». И он действительно сообщил мне то же, что я сейчас слышала от вас, то есть что у вас была дуэль с Гогелой и что вы ни в чем не виноваты. О, он мне нравится, этот майор.

Сердце мое сжалось от мучительной ревности. Я вспомнил тот день, когда Чевеникс впервые увидел Флору, вспомнил, какое внимание обратил он на нее тогда же, и мысленно преклонился перед искусством человека, который ловко воспользовался моим знакомством с ним, чтобы занять мое место. В любви и войне допускаются все средства.

Теперь мне также хотелось говорить, как за минуту перед тем слушать Флору. «По крайней мере, мои речи прогонят ненавистный образ майора Чевеникса», — говорил я себе. И я принялся рассказывать о моих приключениях. Вы уже прочли описание их; однако, обращаясь к Флоре, я говорил короче и придавал всем событиям общую окраску; все дороги, дорожки и тропинки вели теперь в Рим, и этим Римом была Флора.

Начав рассказ, я опустился на колени перед низким окном, положил руки на выступ подоконника и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось стать на колени по другую сторону окна; наши головы приходились на одном уровне — нас разделяла только железная решетка. Казалось, эта близость и постоянный тихий звук моего молящего голоса мало-помалу овладевали ее сердцем, мое же билось все сильнее и сильнее. Такого рода чары обоюдоостры. Птицелов может привлекать глупых птиц звуками, выходящими из тростниковой дудочки. Нельзя того же сказать о птицах нашей породы! По мере того, как я говорил, принятые мной решения крепли; голос мой находил новые переливы; наши лица все приближались к прутьям решетки. Не одна Флора поддавалась очарованию, волшебство действовало и на меня. Стараясь пробудить любовь в другом существе, мы сами более прежнего отдаемся во власть могучего чувства. Только сердцем можно победить сердце!