Илья Митрофанов: ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Ты это сам сочинил?" - спрашиваю.

"Сам,- вздохнул Юрка.- Нравится?"

"Нет, не нравится!"

"Почему?"

"Потому что неправду ты сочинил,- отвечаю.- Где ты видел, чтоб цыгане-у нас кочевали, да еще шумной толпой? Сейчас на каждого цыгана по милиционеру".

Юрка на меня поглядел, как старый на малого глядит.

"Эх, Сабина! Ничего ты не покимаешь".- А сам еще ближе ко мне прижался и пошел про траву и луга на ухо шептать.

Мне смешно стало. Горе ты луковое, думаю.

На улицу после танцев вышли, вцепился в меня, целоваться полез. Думал, со мной можно по-всякому.

Дала ему по морде. Аж самой жалко стало, так сильно ударила. Ничего, будет знать…

Но не обидно мне. Не думаю я об этом. Нет. Приятно. Все равно мне приятно про Новый год вспомнить. Игрушки на елке красивые были. И все танцевали. И лица у всех были не такие, как в будний день видишь. В будний день на гажё скучно смотреть. Гажё на нас не похожи. У гажё кровь медленней в жилах течет. Они, взять любого, как сонные мухи. Они сами в себе потерянные. Глянь на лица! На базаре, на улице - все как мешком пыльным прихлопнутые. Отчего? Что есть в этой жизни страшного? Что людям в этой жизни надо? Немножко здоровья надо. Немножко покушать надо и выйти в красивом на улицу. А что? Что еще? Ничего больше нет в жизни другого. Но гажё этого не понимают. Они и одеты красиво, и здоровье имеют, и кушать имеют что, а глянешь на них - жалко их. Они жизни не чуют. Солнца не чуют. Ветра весеннего. И только, когда праздник был, только на Новый год, когда шар из стекла крутился,- все мы были похожими. Все танцевали под одну песню. Я эту песню запомнила: "Шел парень по улице…" называлась. И еще, еще одна там была очень модная: "Ночь настала, все в доме уснули. Только кошка не спит…" Я эту песню пела. Со школы домой шла - пела и танцевала. Дорога до Карагмета одна. Я одна. Дунай ветром дышит, в камыше ветер ночует. Ветер, ветер, пою, подними меня к небу, ветер! Подними мою душу, самую близкую к сердцу душу. У меня много душ, у меня много лиц. Есть плохая я, есть хитрая, есть тебя обману и любого другого. Есть я грязная, всякая есть, самая-самая, грязная. Есть с обидой, такой обидой, что горло могу перегрызть. На людей, на торговок обида за то, что били меня, когда я хотела есть, на мачеху у меня обида за то, что не вспомнила обо мне, когда я ночью за кузней мерзла. На Васо большая, обида за то, что меня пыкылимос сделал. А только скажу, в самое сердце тебе скажу - горе тебе, если будешь обидой жить. Горе, большое горе всякому человеку, если у него главной души нет. Самая чистая должна еще быть у человека душа. Чистая как колодец в степи. И чтоб он, когда ему трудно станет, заглянул в этот колодец, напился и дальше пошел, дальше легче будет - я знаю. Знаю, есть у тебя этот колодец, и у меня есть на самом донышке сердца. Там тепло. Я сама там живу, там угольки в кузне горят, там отец мой, Тома Бужор, накрывает меня кожухом, когда я воды ему принесла из Дуная. Там вся моя прошлая жизнь. И отца моего, и отца твоего, и всех нас, всех, кто в Бессарабии родились, и давно умерли - в горе, в заботах, в холоде, в темноте, всех, всех. И я это вижу. Я там, в прошлом, люблю бывать, Я царевной себя вижу. Вижу шатер. Ночь. Дунай под луной, костры горят. Кони пасутся, люди сидят у костров, песни поют. А я старшая. Я царица. Я сижу у шатра в черном платье. Я покой стерегу. Всей вортэчйи 12 покой. И меня все слушают. Все знают, что я, Сабина Бужор, царевна над ними. Я бирэво в вортэчии. Я строгая, но справедливая. Кто что умеет делать, люди мои? Ты гадаешь? Гадай. Ты кузнец, ты огонь в кузне держи. А ты? Ты что с кнутом без лошади ходишь? Вино ходишь пьешь? Тебя плеткой надо побить. Иди - к гажё. Иди! Пусть у нас будет мир, пусть работают люди. Пусть у нас дети рождаются на вольном просторе. А я буду за всеми смотреть. У меня один глаз в темноте, второй - на солнце. Я весь мир вижу. Весь мир чую. Ветер! Солнце! Вы меня слышите?

Голову подниму - не царица я, и нет моей вортэчии. День будний. Дунай за дорогой к морю бежит. А я иду по горячей земле, и нет на мне черного платья, я в школьной форме иду. Не новая форма, носили ее - хабарь продал за два Сталина. Иду, не пою, не танцую. Все мои мысли, вся чистая я, там в далекой душе, глубоко, глубоко, в колодце степном…

Куда я иду? В школу? Из школы? Праздники кончились. Не хочу я туда идти. Не хочу я видеть учителей. Ничего я от них о жизни своей не узнаю. Не хочу я арифметику и химию слушать.

На кого я учусь? На кого я там выучусь? Веришь, веришь? Ни разу не думала - кем я стану. Наталья Степановна всем бумажки раздала. Все написали, что инженерами, химиками, летчиками и врачами станут. А я не писала.