Теодор Поуис - Притчи

— Веселые черви, — перебило, усмехаясь, надгробие, — нашли вашу счастливую и глупую жизнь не слишком целомудренной и не слишком счастливой, вгрызаясь в вас после смерти. Природа немного порадовала вас и здорово огорчила, и с тех пор множество других людей точно так же радовались и огорчались. И лишь одна вещь венчает все это безумие — я, единственный долгоживущий и ощутимый итог.

— Ты оскорбляешь меня, презренный булыжник! — воскликнуло то, что осталось от мистера Томаса. — А! Какая жалость, что те, кому довелось знать меня как тихого и порядочного человека, нанесли мое имя на безобразный камень. Теперь я знаю, что все попытки любящих спасти человека от забвения приводят лишь к возвышению чего-то, что начинает думать о себе больше, чем сам человек. Наши великие и славные дела, превознесенные до небес; громадные планы, затеянные и претворенные нами в жизнь; всякое грандиозное устремление, отличающееся от простых каждодневных дел; каждое слово, написанное нами, каждое движение, превышающее наше смирение, может вдохнуть жизнь во что-то, что не является нами, и тем ускоряет наше забвение. Если бы мои родственники знали о твоем бахвальстве, они…

— Скорее бы забыли вас, — засмеялось надгробие, — и тем спасли бы свои кошельки. Но не отвечайте мне так сварливо, или я прекращу вашу праздную болтовню. Ибо хотелось бы обратить ваше внимание, что мистер Поттен прислонил меня к стене немного небрежно, и только моя доброта мешает мне свалиться на вас.

В это мгновение крот, продвигавшийся под мусорной кучей, пошевелил ее, и череп скатился вниз и зацепился за выглядывающую из кучи берцовую кость, что принадлежала когда-то бедному батраку.

Череп немного помолчал, забыв про гнев, ибо воспоминания о былых днях снова нахлынули на него.

— Неужели ласковые зимние дни совсем ушли? — вопросил он. — Те мягкие дни, когда серые небеса цветом напоминают бедняцкий плащ, и жизнь видится человеку смутным сном. Бывало, я стоял в аллее и взирал на зеленые листья плюща под голой оградой; мой разум был утихомирен и упокоен холодным воздухом, и я превращался в простое создание, которому неведом страх, и потихоньку шел домой. И снова выходил из дому в том же настроении, и зимние поля приобретали тот же цвет, что мой разум; не пестрящий алчным распутством лета, но окрашенный в серый цвет мирных удовольствий. Тишина вокруг меня становилась добрее, нежнее, — падали большие снежинки. Покой, царящий окрест, нисходил на меня, благодарное смирение переполняло меня, ибо теперь все мои дерзкие летние дни нашли свое безопасное зимнее гнездо и улеглись, утихомирились в нем. Земля бережно несла меня, наступил мир, что парализует грубость и выпускает на волю златые легионы мягкой музыки — возможно ли, что после всего этого я оказался забыт, я, помнящий все так хорошо?

— Да, забыт, со всеми своими высокими речами, — отвечало надгробие насмешливо, — ибо думают обо мне. Потому что добрый каменотес, выбивший на мне эту эпитафию, еще жив. Он всегда считал меня самой лучшей своей работой, и, несмотря на свои восемьдесят лет, он все еще крепок и здоров и только в прошлое воскресенье навещал меня. Я прекрасно помню одно его движение, хотя вы могли его не заметить. Завидев треснутую макушку старого гнилого черепа, он плюнул на нее!

— А ведь я принес ему славу, — задумчиво промолвил череп.

— И такой простой причины достаточно, чтобы заставить помнить о человеке? — осведомилось надгробие. — Умоляю вас, обратите внимание на расстояние, разделяющее нас. Вы, мистер Томас, лежите в куче этого кладбищенского мусора, сырой, оплеванный, забрызганный грязью, никому не известный и забвенный всеми; меня же все замечают, изучают и читают, — позвольте же еще раз напомнить эти слова: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».

Череп мистера Томаса вобрался глубже в землю…

— Кажется, вы, мистер Томас, чем-то удручены, — заметило надгробие спустя какое-то времени, — как будто я расстроило вас чем-то, хотя я не имело ни малейшего намерения приводить вас в уныние. Я бы хотело даже сказать пару слов от вашего имени, хоть мне никто и не поверит, однако должно признаться, что дорогой надписи на мне и гладкой моей поверхности никогда бы не существовало без такой обреченной на корм червям вещи, как вы. Позвольте немного прояснить ваше невежество. Людской обычай задумываться над смыслом жизни я считаю глупым и абсолютно необоснованным. В старые времена фараоны, будучи мудрее, знали это лучше вашего. Но в нынешнее пошлое время нигде не сыщешь мудрости тех благородных царей. Манеры и привычки большинства людей сходят на нет и не оставляют ничего после себя. Очень немногие, как вот вы, оставляют за собой след, и это потому, что от них остается нечто более крепкое и надежное — хорошее надгробие. Говорю вам, что Господь Всемогущий — величайший хранитель древностей, ибо Он сотворил этот мир для надгробий.