Менделе Мойхер-Сфорим - Фимка хромой

Сделайте одолжение, подвиньтесь немного, реб Алтер! Чуточку дальше. О, вы, не сглазить бы, потеете, как бобер! Потейте, потейте на здоровье!

— Словом, как бы то ни было, а пока что скверно! — произносит Алтер, как бы ни к кому не обращаясь.

Огорченный, опечаленный, он вздыхает, и крупные капли пота выступают у него на лице. Он поднимает глаза и смотрит на меня с такой трогательной миной, с таким жалостливым выражением лица, словно младенец, жаждущий припасть к груди матери. Алтер, бедняга, имел в виду заработок, ему хотелось заключить со мною какую-нибудь сделку: как же это возможно, чтобы два бородатых еврея средь бела дня лежали без всякого дела?! Если бы два торгаша попали куда-нибудь на край света, на необитаемый остров, где, кроме них, не было бы ни души, можно не сомневаться, что один из них затеял бы со временем какую-нибудь торговлю, другой тоже завел бы какое ни на есть дело, и оба стали бы торговать друг с другом, открыли бы один другому кредит, давали бы товар на комиссию, да так бы и кормились друг возле дружки…

Алтер и в самом деле спросил:

— Что у вас там, почтеннейший, сегодня в кибитке?

Это означало: «Распаковывайте, реб Мендл, выкладывайте товар!»

Ничего не поделаешь! Лениться нельзя. Я выкладываю свой товар, Алтер — свой, и мы старательно принимаемся за дело. Толкуем, прицениваемся, меняем… Я предлагаю Алтеру книжки каких-то умников с короткими строчками, от которых я — увы! — никак избавиться не могу. Но и он не дурак, он их и в руки брать не желает.

— Гнилой товар! — говорит Алтер поморщившись. — Бред заплесневелых старых, просидевших скамьи греховодников! Кто их знает, что они там насочиняли! Для кого? Ведь ни один человек из народа ни слова в этих книжках не понимает. Тарабарщина какая-то, прости господи, а не язык!.. Я уже однажды сглупил, возил с собой такой товар… Бросьте, реб Менделе, дайте что-нибудь путное!

Я выкладываю самый ходкий товар книжку за книжкой. Алтер все еще мнется, ищет недостатков. Одна книжка ему все же пришлась по вкусу: он к ней сразу прилип. Это и в самом деле было нечто замечательное. Листы в этой книжке были разных цветов и разной величины. Буквы тоже какие-то сумасшедшие и разных шрифтов: то крошечные, то крупные, то четырехугольные, то круглые. А набор совсем какой-то дикий: то узенькие полоски с мелкими буковками по бокам, то широкая полоса с более крупным шрифтом посредине, внизу свисает брюхо, усаженное крошечными буковками, будто усеянное маком, а между отдельными столбцами тянутся вдоль и поперек дорожки, похожие на белые узкие тесемки. Все это качества, которые евреи в наших краях ценят очень высоко. Во многих местах и страницы были перепутаны. Но ведь в этом-то вся и изюминка: пусть человек поломает себе голову, пусть догадается и разыщет что к чему. Прочесть обычно, просто, как полагается, — на это у каждого невежды ума хватит!.. Об опечатках и говорить нечего, — это уж обязательно! Но на них никто не обижается: у еврея, слава богу, голова на плечах, ничего, он может и сам догадаться, чего хотел автор! Зато язык, язык книжки был замечательный! Ни слова не понять! Как раз в еврейском вкусе! Есть у нас немало книг, написанных таким языком, что не сразу поймешь, в чем дело, и все же разобраться в них кое-как можно, можно раскусить, догадаться, наконец, что автор намеревался сказать. И в этом нет ничего особенного. Хорошей, по-настоящему хорошей у наших доморощенных философов считается только такая книга, в которой ничего понять нельзя, сколько бы ты себе ни ломал голову. Если непонятно, значит, что-то тут кроется!.. Но не в этом суть.

Мой Алтер ухватился за этот товар обеими руками, и по всему было видно, что душа его возрадовалась. Потом мы меняли причитания на сказки, молитвенники на «Тысячу и одну ночь», грамоты на ладанки, поменяли сотню житомирских тропарей на бершадские арбаканфесы, семисвечники на «волчьи зубы», субботние медные подсвечники на витые свечи и детские гарусные ермолки. Обе стороны от всех этих операций пока еще ни гроша в глаза не видели, но были чрезвычайно довольны самим процессом торговли. Как-никак поработали, поторговали, дело делали, не сидели сложа руки.

Меланхолию Алтера развеяло словно дым, выражение его лица доказывало, что ярмолинецкая ярмарка и все неудачи улетучились у него из памяти. Он что-то про себя высчитывал на пальцах, склонив левое ухо, точно внимательно прислушиваясь к расчетам невидимого бухгалтера, сидящего у него в голове. Судя по всему, расчеты эти сулили, с божьей помощью, заработок: рот расплылся во всю ширь и меж густых усов зазмеилась сладкая улыбка.