Решад Гюнтекин - Ночь огня

— Я не видела своего сына.

Эти слова, как и признание первой ночи, нельзя было оставить без ответа. Больше получаса мы беседовали вполголоса, время от времени поглядывая на мать, которая спала сном младенца в сорока шагах, уронив голову на спинку кресла-качалки. Потом к нам подошли дети. От их щебета мама проснулась и с улыбкой стала подавать нам какие-то знаки. Мы прервали разговор, словно беседовали о погоде. Но в тот же день, и в последующие стоило нам остаться наедине, как мы без прелюдий продолжали обсуждение с того места, на котором прервались, не теряя при этом простоты и спокойствия.

Невестки и все остальные издалека или из окон видели, как мы беседуем на скамейке перед бассейном. Порой нам приходилось отвечать на какие-то вопросы окружающих, и тогда беседа ненадолго прерывалась, а если кто-то проходил мимо, то мы могли еще долго не возобновлять разговор. Таким образом, требовалось самое настоящее чудо, чтобы понять, что же такое может мне говорить эта спокойная женщина средних лет.

Болезнь странным образом изменила натуру простой и тихой Афифе, заставила ее личность развиваться неожиданным образом. Она была не способна к самовыражению и самоанализу — словом, не владела оружием зрелых, начитанных людей. Ей не удавалось разбавить свои слова избитой цитатой из книги, чтобы они звучали более внушительно. Но перемены, до основания сотрясшие весь сонм чувств и фантазий бедняжки, становились еще очевидней благодаря ее манере говорить — открытой, без прикрас.

Из наших бесед я понял, что Афифе и раньше была не так равнодушна ко мне, как казалось. Более того, она призналась, что бесконечная болтовня девушек из церковного квартала о моем лице и галстуках вызвала ее любопытство, поэтому она хотела увидеть меня в ту Ночь огня. Рассмотрев меня, она сделала соответствующие выводы, однако сочла, что я не по возрасту похотливо и нагло увиваюсь вокруг нее, разозлилась, но именно тогда начала интересоваться мной.

Позже, когда я пришел в гости вместе с отцом и матерью, а потом лежал в ее комнате больной, она вдруг увидела во мне совсем маленького ребенка.

— Вы были совсем как дитя. Мои руки порой сами тянулись к вам. Хотелось потрепать вас по щеке или погладить по подбородку. Я боялась, что в один прекрасный день зазеваюсь и совершу какой-нибудь неприличный поступок.

Ей пришелся по душе мой облик и манера говорить, она хотела, чтобы сын с возрастом стал похож на меня.

— Поначалу ваши взгляды и реплики часто вызывали подозрения, — говорила она. — Но это длилось недолго. Я сама стыдилась так думать о маленьком ребенке.

Подозрения окрепли, когда она увидела, что я рыдаю от ревности к доктору, гостившему у Селим-бея. Но она все еще не была уверена. Одним словом, до той самой ночи, когда я со слезами на глазах признался ей в любви, она не могла принять окончательного решения.

Вместе с тем момент пробуждения чувства ко мне оставался загадкой для нее самой. Позже она поняла, что любит меня, но не заметила, как любовь стала сильнее. Смерть мужа и брата, первая болезнь старшей сестры и другие тяжелые повороты судьбы не раз изгоняли мысли обо мне из ее памяти. Даже в минуты затишья, когда никакие серьезные думы и хлопоты ее не беспокоили, она не вспоминала обо мне. Но вскоре болезнь возвращалась, наваливаясь с удвоенной силой.

Много лет прошло с тех пор, как мы расстались. Однако Афифе по-прежнему упоминала обо мне при всяком удобном случае. Как-то раз старшая сестра заметила это и пригрозила:

— Девочка моя, смотри не вздумай влюбиться в этого юношу.

Афифе неожиданно разрыдалась и бросилась ей на шею:

— Не знаю, сестрица. Я никак не могу его забыть.

С того дня Афифе считала сестру своей сообщницей, а теперь с горькой улыбкой рассказывала обо всем мне.

— Видите, какой безнравственной я стала, Мурат-бей.

В самом деле, Афифе отвергла все принципы семейства Склаваки. Только непроизвольные жесты напоминали о былой добропорядочности. Например, в первую ночь, говоря, что любит мня, она невольно подняла руки к голове и как будто опустила на лицо воображаемое покрывало — жест смущения.

И вот еще что: как и раньше, она болезненно реагировала на все, что касалось сына. В один из дней я предложил ей познакомить меня с маленьким Склаваки, чтобы я мог как-то помочь ему. Она занервничала: «Нет, нет... Я никогда не позволю вам увидеть друг друга... Это будет постыдно, просто ужасно».

Честно говоря, в те дни не она, а я отличался безнравственным поведением. Ее спокойствие было так убедительно, что ввело меня в заблуждение. Я даже получал удовольствие, бередя ее рану, так как не опасался новых приступов.