Решад Гюнтекин - Ночь огня

В конце улицы показался сторож, он волочил дубинку по мостовой. Я испугался, что он свернет сюда и увидит такую странную сцену у гробницы.

Требовалось наконец что-то сказать, поэтому я осторожно обратился к Афифе:

— Вы замерзнете на камнях, Афифе-ханым. Давайте пойдем.

Она не изменила позы, только подняла голову, пожала плечами и спросила, глядя мне в глаза:

— А куда мы пойдем?

Вопрос был совершенно бессмысленным. Мне показалось, что она задала его в растерянности, на самом деле охватившей все ее существо.

Видимо, стремительное разрушение всех жизненных опор и постепенное угасание надежды на будущее сделали меня единственным источником ее волнений и грез. Но почему я? Вполне возможно, что на самом деле чувства Афифе не имели отношения ко мне настоящему или же имели весьма опосредованное отношение. Просто я со своей детской наивностью, со своим безумным переменчивым настроением, когда я то краснел, то бледнел, то смеялся, то плакал, глядя на нее глазами тяжелобольного, стал единственным романтическим явлением, единственным одухотворенным лицом в ее жизни.

Ничем другим я не могу объяснить, почему Афифе так тянулась ко мне. Хотя время нашей разлуки намного превысило срок жизни обычного чувства. Ее стремление оказалось настолько сильным, что смогло преодолеть даже известие о моей смерти, вдохнуть в меня жизнь и поселиться в моем сердце.

— Куда я пойду?

В этом вопросе слышалось самое настоящее смятение человека, не знающего, что делать дальше.

Она годами ждала этой минуты, чтобы сделать ее самым исключительным событием своей жизни. Она бежала, преодолевая любые внешние препятствия, смогла справиться с более сильными, внутренними барьерами, возникшими благодаря консервативному пониманию стыда, гордости, смущения и добропорядочности. А теперь она рассказала о своей беде просто, без прикрас. Как будто говорила о зубной боли.

Афифе видела свое будущее только до этой точки. Она действительно не знала, что будет дальше, и задала свой вопрос от безысходности.

Удача и в этот раз пришла мне на помощь. Ведь как еще объяснить, что в ту самую минуту, когда ситуация стала весьма щекотливой, старшая невестка, уложившая детей спать, и младшая невестка вышли искать нас. Не найдя нас в саду, они увидели открытую калитку и за разговором дошли до площади.

Ночь была совершенно безмолвна, так что их слова отчетливо слышались, несмотря на улицу, нас разделявшую.

— Невестки ищут нас, Афифе-ханым, — сказал я.

Не говоря ни слова, она поднялась, поправила волосы и платье, вновь протерла глаза платком и направилась к выходу. Впрочем, сделав несколько шагов, Афифе в нерешительности остановилась:

— У меня ужасный вид?

Невестки были женщины праведные. Им и в голову не пришло бы злословить, если бы они заметили что-то необычное в лице Афифе. Но я не стал вдаваться в подробности:

— Не волнуйтесь, Афиф-ханым... Ничего не видно.

Она горько усмехнулась:

— Да уж... Нет больше радия в моей коже.

Вот он, ответ на мою аллегорию, которую я, не сдержавшись, позволил себе десять лет назад, в деревне, когда стоял, облокотившись на дверцу выпряженной повозки, и смотрел на ее лицо, отливающее перламутром в темноте.

Очевидно, это сравнение, как и все, касающееся меня, обрело для нее особую ценность. Вероятно, теперь бедняжка использовала мои слова, чтобы выразить ту боль, которую ей доставляли наблюдения за собственным лицом, меняющимся с годами.

Не знаю, возможно, так она хотела поведать мне, что больше не нравится мужчинам. Однако я решил, что оставить эту реплику без внимания, как до этого ее признание, было бы слишком жестоко. Когда мы свернули на улицу, я неожиданно позвал:

— Афифе-ханым.

Я не решил, что буду говорить. Но она уже обернулась и склонила голову в ожидании, так что у меня не оставалось выбора.

— Афифе-ханым, я не рассчитывал услышать от вас такие слова... Значит, вы меня... Да, судя по вашим словам, вы меня...

Я стоял посреди темного переулка, убого украшенного листвой деревьев, которые тянули ветви из-за стен по обе стороны дороги, и напоминал себе маленького мальчика, пытающегося разыграть идиллическую сценку посреди собственного квартала. Нужные слова никак не находились.

Но она поняла, что за слово я стесняюсь произнести. Подняв руки к лицу, она как будто ухватила у висков несуществующее покрывало и опустила его на глаза.

— Очень...

Голова шла кругом. Трехдневное путешествие утомило меня, а тут еще и нервное потрясение, вызванное нашим объяснением.