Решад Гюнтекин - Ночь огня

Эти замечания были просто-напросто ловушкой. То ли из чистого любопытства, то ли проникнув в самую суть проблемы и пытаясь облегчить мои страдания, каймакам ради благой цели попытался застать меня врасплох. Я понял это лишь годы спустя, но хорошо помню, что в ту ночь инстинкт самосохранения приказал мне отнестись к его провокации как можно спокойнее. Темнота частично скрывала мою реакцию на страшные слова, а другая часть пряталась под налетом детской наивности, которая порой более обманчива, чем напускная наивность взрослого человека. Спокойным и почти что веселым голосом я произнес:

— Как бы было прекрасно, господин. Я тоже хочу, чтобы младшая сестра обрела счастье.

Я видел, как Афифе опирается руками на плечи мужа, как она льнет щекой к его щеке. Благодаря силе внушения, таившейся в необычайно красочных, вульгарных и циничных словах каймакама, я практически собственными глазами наблюдал запретные сцены их супружеской жизни. Но, как ни странно, во мне не пробудилось ничего, кроме жалости и грусти по отношению к младшей сестре. В то же время несколько фраз каймакама об Афифе и докторе, приехавшем в гости, теперь заставляли меня сходить с ума от ревности.

Я не сомневался, что они любят друг друга. Более того! По ночам я практически видел, как женщина со смеющимися глазами тянется к энергичному молодому человеку, проворному, будто речная вода. Причем любовная сцена всегда разворачивалась в моей комнате.

По всей вероятности, отсутствие устоявшихся взглядов на моральные ценности мешало мне признать, что Афифе так быстро пала.

В тот момент я судил об отношениях мужчины и женщины, опираясь на выводы окружающей молодежи, слуг и подобных им простолюдинов. Из этих выводов следовало, что у мужчины и женщины нет причин противиться друг другу. Если же между ними имеется хоть малейшая симпатия, мужчина имеет право в любое время протянуть руку и поймать женщину за запястье, как я Рину, а потом отдаться течению любви, чего бы она ни требовала. Для этого достаточно безлюдного места, пустой комнаты или даже пространства за дверью.

Я полностью потерял уважение к Афифе. Дом Селим-бея казался мне очагом разврата, а Афифе — самой бесстыдной из продажных женщин. Я не замечал, насколько к ней несправедлив.

Еще удивительней — во мне проснулось беспокойство за Рыфкы-бея. Поскольку я не имел права претендовать на что бы то ни было, я мучился, думая о безнравственности Афифе по отношению к этому человеку и даже малышу Склаваки из Измира. Зная, что я никогда не осмелюсь так поступить, несколько раз я обдумывал текст телеграммы к Рыфкы-бею: «Если хотите увидеть позорное поведение своей жены, немедленно приезжайте сюда!»

Мои подозрения в адрес Афифе имели негативные последствия: я лишил себя наслаждения глядеть на ее украденный портрет и пытаться увидеть любимое лицо, прокручивать в голове картины нашей прогулки в саду. Хотя между нами ничего не было, мое самолюбие получило тяжелый удар. Я поклялся, что никогда больше не ступлю на порог ее дома. Попытки убедить себя, что любить настолько безнравственную женщину я не могу, утомляли.

Меня вновь посетила-мысль о самоубийстве, в свое время зародившаяся в связи с отъездом Афифе из Миласа. Но причина теперь была иной. Ведь никто не станет приносить себя в жертву ради женщины, изменяющей мужу и творящей всевозможные непотребства с посторонним мужчиной в доме брата.

Я должен был умереть как ссыльный, у которого нет надежды и будущего. Чтобы сбить со следа каймакама, я пел ему песенку про то, что «устал жить». Теперь же я пел ее самому себе, добавляя мотив тоски по отцу и матери.

На аукционе за пару золотых я приобрел маленький револьвер. Он был покрыт перламутром и напоминал игрушку. Собственно, он и являлся игрушкой не только внешне, но и по своим качествам.

Чтобы увериться в серьезности решения, я время от времени вынимал его из кобуры и, проверив исправность предохранителя, разыгрывал перед зеркалом комичные сцены самоубийства.

Эпизоды этого маскарада все еще стоят у меня перед глазами. Я то расстегивал пуговицы рубашки и приставлял револьвер к груди, то подносил дуло к виску и глядел на себя, а затем, взмахнув руками, словно актер театра Манукяна [50] Манукян, Мартирос — турецкий актер и режиссер армянского происхождения (1839—1920). Сыграл значительную роль в процессе становления турецкого театра по западной модели. (Примеч. пер.). , опускался на стул.