Решад Гюнтекин - Ночь огня

Афифе показала крошечный кружевной платочек, зажатый в ладони:

— Я бы дала его вам, но что толку? Вам нужно большое покрывало...

Я провел правой рукой от подбородка ко лбу и пригладил волосы. Этот жест, сродни жесту уличных мальчишек, вытирающих нос рукавом пиджака, растрепанные волосы и особенно попытки по-прежнему выглядеть достойно и печально придавали мне столь комичный вид, что Афифе на этот раз рассмеялась во весь голос. Однако, боясь показаться невежливой, она немедленно прикрыла рот рукой:

— Развяжите галстук, Мурат-бей. А лучше бы вам и ворот расстегнуть.

Я молча повиновался. Но тонкий мокрый галстук, скользнув вниз, сразу затянулся в узел и повис у меня на шее, как ошейник Флоры. Надежды сдвинуть его не было.

Глядя на мои неловкие движения, Афифе подалась ко мне, как будто хотела помочь, но передумала, видно посчитав, что дотрагиваться до тела молодого человека неправильно.

— Держите голову на солнце... Как бы то ни было, хоть немного помогает...

Я сделал пару шагов к лучу света, освещавшего пространство между двумя большими инжировыми деревьями по ту сторону колодца. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Что с вами, Мурат-бей?

Своим вопросом Афифе пыталась добраться до глубинных основ моей нынешней участи, я это почувствовал. Стоя под слепящим солнцем, я делал вид, что думаю лишь о том, как бы высохнуть, и не осмеливался взглянуть на Афифе, одновременно ощущая, что она смотрит на меня с грустью, любопытством и жалостью.

Я произнес только одно слово, будто опасался разоблачения:

— Мама.

Держась все так же важно и серьезно, Афифе сказала:

— Да, ваша мама, мать для всех нас. Но если старшая сестра мне все правильно объяснила, не произошло ничего такого, о чем стоило бы волноваться... Возможно, ей уже лучше.

Я то смотрел на свои ботинки, то отводил взгляд в сторону и, жмурясь, глядел на небо, но ничего не отвечал.

Афифе теперь говорила более открыто:

— Что с вами, Мурат-бей? Разве таким вы были в прошлом году? Я помню вас веселым и сильным юношей. Почему вы так распустились?

Задавая вопросы, Афифе производила впечатление человека, который обращается скорее к самому себе, чем к собеседнику. Впрочем, она ждала ответа и, несмотря на мое упорное молчание, говорила что-то о том, как я переменился с прошлого года, каждый раз заканчивая фразу одними и теми же словами:

— Почему вы так распустились?

Почему же я так распустился? Я не имел возможности ответить ей, и у меня на глазах выступили слезы. Я надеялся, что Афифе примет их за блики света, проникающего через полуопущенные ресницы и играющего в моих зрачках. Или же сочтет, что это капли воды, которая все еще стекала с волос и лба мне на веки. Но она все поняла и продолжила:

— Не стоит так переживать, Мурат-бей... Может быть, вы несчастны здесь... Но близится час, когда вы встретитесь с любимыми людьми... Вы знаете, у меня есть ребенок, он тоже далеко... Иногда он болеет, и у меня сердце кровью обливается... Но ничего не поделаешь...

Я не придал ее словам особого значения. Но, пожалуй, Афифе впервые заговорила со мной о сыне. Раньше я замечал, что, когда речь заходит о маленьком Склаваки, она всегда немного сердилась и заводила разговор о другом, словно невольно вымещая свою ненависть к мужу на сыне. Теперь же ее глаза затуманились, и я увидел в них скорбь, причиной которой, несомненно, был только ребенок.

Афифе отвернулась.

— Да, но вы скоро увидите ребенка, не правда ли? — спросил я, чувствуя, как сильно бьется сердце.

Она неопределенно махнула рукой, думая о своем.

— Может быть, совсем скоро... Разве не так? — настаивал я.

Задумчивый ответ вновь ничего не объяснил:

— Неизвестно...

Преодолев смущение и робость, с непочтительной настойчивостью я продолжал задавать вопросы:

— Может быть, через несколько дней... К примеру, через неделю вы, возможно, будете в Измире.

— Не думаю.

— Старшая сестра так сказала.

— Правда?

— Сегодня она даже купила вашему ребенку одежду и игрушки.

Афифе непроизвольно рассмеялась:

— Сестра боится расставаться со мной... Поэтому считает, что день моего отъезда близок.

— Значит, это не так?

— Может быть, ближе к зиме... Вы же знаете, у мужа дела в Чине, в Айдыне.

— Значит, до зимы вы точно останетесь здесь?

— Похоже, что так.

Я словно погрузился в теплую волну. Волосы высохли сами собой и завились, как будто я сидел напротив очага, щеки порозовели. Я чувствовал, как тело и даже безжизненные тряпки, свисающие с моих рук и ног, — все это обрело подвижность.