Жорж Санд - Исповедь молодой девушки

— Что не мешает ему следить за мной, шпионить, ходить по пятам, когда я гуляю.

— Ах, господи, это он просто беспокоится за вас или, чего доброго, ревнует. А вдруг госпожа Капфорт права и адвокат впрямь вбил себе в голову, что неравнодушен к вам? Вы-то сами что об этом думаете?

— Ничего не думаю, Женни, кроме того, что господин Мак-Аллан и страшит меня, и обижает. Как ты считаешь, сказал он Фрюмансу, что хочет жениться на мне?

— Может, и сказал, — уклонилась Женни от прямого ответа.

— Фрюманс писал тебе что-нибудь об этом вчера или сегодня?

— Писал, но он, как и я, считает, что мы еще не можем с уверенностью судить о господине Мак-Аллане, — слишком мало его знаем. Если он не хуже, чем кажется, и если попросит вашей руки, Фрюманс посоветует вам хорошенько подумать о его предложении. Сперва он собирался сразу поговорить с вами об этом, но господин Мак-Аллан упросил его повременить: еще, мол, рано, вы пока по-прежнему относитесь к нему с неприязнью. В общем, обдумайте все сами, только решать не торопитесь.

Тут наш разговор был прерван: несмотря на довольно поздний час, пришел Фрюманс.

— Можете говорить при Люсьене, — сказала Женни, протягивая ему письмо Галатеи, которое он тут же прочел, краснея от негодования. — Сами видите, секретничать нам больше незачем.

— Что ж, скажем ей все, — согласился Фрюманс. — Господин Мак-Аллан любит Люсьену. Серьезно ли его чувство? Я несведущ в страстях такого рода, и меня поражает подобная пылкость и стремительность в сорокалетнем человеке, — а ему сорок лет, и он этого не скрывает. Теперь я уже ручаюсь, что он не притворяется ни перед нами, ни перед собой. Это натура впечатлительная, тонко чувствующая, по-своему романичная. Итак, дорогая моя Люсьена, его любовь, может быть, не так сильна, как он думает, но думает-то он, что она в точности такая, какой кажется ему сейчас.

— Вы убеждены в этом, Фрюманс?

— Да, совершенно убежден. Вчера вечером он просто безумствовал, так велико было его отчаяние. Я не дался бы в обман, играй он комедию, да и зачем ему лицедействовать?

— Я потому задала этот вопрос, — продолжала я, — что хочу твердо знать, не оскорбительна ли для меня его так называемая страсть и не следует ли ее с презрением отвергнуть?

— Нет, тут вы можете быть спокойны. У его так называемой страсти одна цель: предложить вам достойное имя и немалое состояние, каков бы ни был исход тяжбы. В доказательство этого он готов немедленно обвенчаться с вами, хотя, по его словам, предпочел бы, чтобы у вас уже не было ни денег, ни имени: тогда вы поняли бы, насколько его преданность бескорыстна.

— Если это правда, я полна к нему уважения и благодарности.

— Но только если он состоятелен, а ваши дела и впрямь плохи, — добавила Женни.

— У меня не укладывается в голове, что человек, так богато одаренный, с такими широкими взглядами, может оказаться непорядочным, — сказал Фрюманс. — Нет, я боюсь другого: Мак-Аллан слишком порывист, слишком легко воспламеняется — окажется ли он способен на глубокую и прочную дружбу, которую Люсьена надеялась обрести в чувстве Мариуса?

— Знаете, Фрюманс, я так обманулась в Мариусе, что уже не смею доверять собственному суждению. Лучше мне положиться на вас и Женни — только пусть между вами не будет разногласий.

— Что ж, если мне приходится выступать в роли защитника Мак-Аллана, — сказал Фрюманс, вынимая из кармана небольшой бумажник, — вот вам веское свидетельство в его пользу: он написал вашей мачехе и попросил меня отправить это письмо завтра утром. Я получил разрешение показать его вам. Читайте, Люсьена.

Я раскрыла бумажник из русской кожи — Мак-Аллан вложил в него свое послание, чтобы оно дошло до меня в девственно чистом виде и пропиталось запахом, который столь любезен всякому англичанину, а по мне, малоприятен, так как навеки неотделим от образа мисс Эйгер. Вынув и развернув письмо, я с невольной улыбкой прочла обращение:

«Миледи Вудклиф,

маркизе де Валанжи-Бельомбр.

Миледи, я счастлив сообщить, что в точности исполнил ваше поручение и на следующий день по прибытии в Тулон передал все, о чем мы с вами говорили, мадемуазель Люсьене, именуемой де Валанжи. Как и вы, я полагал, что ваши предложения сразу прельстят и покорят особу, мечтающую о свободе и равнодушную к привилегиям дворянства, — так нам изобразили приемную внучку вдовствующей госпожи де Валанжи, ныне покойной. Они были встречены с неожиданным для меня удивлением и неудовольствием. Окончательного ответа мне пока не дали, тем не менее, не предвосхищая его, я занялся рассмотрением всех обстоятельств дела, в твердой уверенности, что, если упомянутая молодая особа достойна уважения, вы не захотите опровергать ее прав на имя, которое она до сих пор носила. Я присматривался к лицу, манере держать себя, повадкам, укладу жизни этой девушки, разговаривал с ней, встречался с ее друзьями, наблюдал за немногочисленными и почтенными людьми, которые составляют ее общество, и обнаружил у них лишь чистейшие чувства, бескорыстную преданность, глубокое уважение или отеческую нежность. Разумеется, у мадемуазель Люсьены есть враги и хулители; во главе их стоит та женщина, которая двадцать лет подряд в письмах доносила вашему мужу обо всем, что происходит в Бельомбре, — женщина, не заслуживающая никакого доверия. Я выяснил, что в молодые годы она пыталась влюбить в себя маркиза, тогда совсем еще юнца, и, навсегда возненавидев госпожу де Валанжи, высмеявшую ее притязания, потом всю жизнь мечтала ей отомстить. Отмечу еще одну подробность: эта особа хотела выдать свою дочь за молодого Мариуса де Валанжи, но он отверг ее авансы — новый повод для ненависти к Люсьене, которую, по слухам, любит ее кузен. Для полноты картины добавлю штрих, без которого портрет упомянутой дамы был бы неполон. Она переслала вам любовное письмо, написанное якобы Люсьеной некоему молодому человеку, живущему по соседству, и обнаруженное, по утверждению вашей корреспондентки, у ее «невинной дочери». Так вот, написала письмо как раз эта самая дочь, а невинна она лишь в том смысле, что не знает или не понимает, как ее безрассудством воспользовалась мамаша. Я сравнил почерки, заставив под каким-то предлогом мадемуазель Люсьену написать в моем присутствии несколько строк, но, заверяю вас, в этом не было никакой нужды. Стиль и орфография девицы вам известны, а мадемуазель Люсьена, которую мы a priori считали вульгарной, дурно воспитанной и лишенной чувства собственного достоинства, оказалась девушкой необычайно образованной, говорящей на нашем родном языке не хуже, чем мы с вами, обладающей большими познаниями, чем многие знакомые нам мужчины, и воспитанной наилучшим образом. Словом, она не только могла бы войти в ваш круг и семью, но сделала бы им честь, так как достаточно ее увидеть, чтобы почувствовать к ней уважение, приязнь и, осмелюсь сказать, проникнуться восхищением.