Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

— Папочка! — от дверей крикнула она и бросилась к нему, рыдая так, что сердце готово было разорваться. — Папа! Папа! Папа!

Опустившись на корточки на каминном коврике, она обвила руками отца, уткнулась в него лицом. Он был такой большой, уютный. Но нестерпимая боль не проходила. Она рыдала чуть ли не в истерике.

А он молчал, положив руку ей на плечо. В сердце его царил холод. Он ей не отец. Этот образ, столь им любимый, она уничтожила. Кто же он теперь? Мужчина, очутившийся теперь рядом с теми, чья жизнь застыла и не имеет продолжения. Он оторван от Анны. Между ними целое поколение, он стар, из кипучей жизни он выпал. Пламя его подернулось пеплом, холодным пеплом. Он чувствовал неотвратимость холода и с горечью вспоминал былое пламя. Сейчас вокруг него холод и одиночество старости. Но у него есть собственная жена. И он порицал себя и зло вышучивал за это цепляние к молодежи, желание, чтобы молодость принадлежала ему.

Ребенок, который сейчас цепляется и льнет к нему, захотел мужа, такого же ребенка, как она сама. И это естественно. От него же, Брэнгуэна, девочке требуется только помощь, чтобы жизнь ее устроилась должным образом. Любви ей не требуется. Да и какая может быть любовь между ними — между полноватым мужчиной средних лет и этим ребенком? Какое иное чувство может их объединять, кроме простой человеческой потребности помочь друг другу? Он ее опекун и ничего больше. Сердце его было как лед, лицо — холодное, бесстрастное. Растрогать его ей было бы не легче, чем растрогать статую.

Она забралась в постель и заплакала. Но она выйдет замуж за Уилла Брэнгуэна, а об остальном нечего беспокоиться. Брэнгуэн лег с тяжким холодным грузом на душе, проклиная себя. Он поглядел на жену. Она все еще его жена. В темных ее волосах появилась седина, но лицо ее и в этом закатном возрасте красиво. Ей всего пятьдесят. С какой жалостью он глядел на нее. А ведь хотел часть своего сердца — непостоянную его часть — отрезав, отдать на потребу быстротечной юности! Как ненавидел он себя за это! Жена его такая трогательная, такая верная! Она сохранила молодость и простодушие и что-то от девической свежести. Но она не желала больше борьбы, противостояния, власти, как желал этого он в своей невоздержанности. Она была так естественна, он же был безобразен своей неестественностью, неспособностью уступить место. Как отвратительна алчность среднего возраста, стоящая на пути жизни, как некий демон!

Чего же не хватает в его жизни, чего так алчет его ненасытная душа, что никак не может успокоиться? У него был школьный друг, была мать, жена, была Анна. И что же? Он потерял друга, был плохим сыном; но он знал счастье с женой, надо быть довольным хоть этим; он ненавидел себя за то состояние, в которое ввергла его Анна. И все же он страдал от неудовлетворенности. И сознавать это было мукой.

Неужели его жизнь никчемна? Неужели ему нечего предъявить, он ничего не создал? Работу свою он в расчет не принимал — ее может делать всякий. Что хорошего он знал, кроме крепких супружеских объятий? Удивительно, но вот, оказывается, к чему сводится вся его жизнь! Что ж, хоть это в ней ценно и вечно. Кому угодно он может так и сказать, сказать с гордостью. Он держал в объятиях жену, и это было смыслом его жизни и свершением теперь, как и раньше, как и всегда. К этому все сводилось, этим исчерпывалось. Да, это так, и он гордится этим.

Но оставалась подспудная горечь, оставалась неудовлетворенность, оставался Том Брэнгуэн, страдавший из-за того, что девочка не любила его. Он был привязан к сыновьям — они тоже были его и принадлежали ему. Но продолжением, развитием его жизни служила эта девочка, так же ему необходимая. О, как стыдно! Он готов был растоптать и изничтожить себя.

Как он устал! Оказывается, и возраст не приносит покоя. Нет ощущения правоты, достоинства, нет самообладания. Кажется, что вся надежда его — в этой девочке.

Анна быстро утешилась, целиком отдавшись любви. Уилл Брэнгуэн назначил свадьбу на последнюю субботу перед Рождеством. И он ждал Анну до этого дня, ждал светло и непререкаемо. Он желал ее, она была его, но он сдерживал себя до назначенного часа. День свадьбы, заветное двадцать третье декабря, стал для него всем на свете. Он этим жил.

Он не считал дней. Но как у путешественника на корабле, прибывающем в порт, все в нем замерло в ожидании.

Он занимался своей резьбой по дереву, ходил на работу, ходил на свидания с ней, но все это было лишь формой ожидания, бездумного, непререкаемого.