Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Опять наступила тишина. Ее прорезал новый крик роженицы.

— Хочу маму! — как заведенная кричала девочка. Она дрожала от ужаса, от одиночества — брошенная, отрезанная от всех, одна на белом свете.

Тилли направилась к ней, изнемогая от сострадания.

— Давай снимай платьице, ярочка моя, — замурлыкала она, — а утром мама уже будет с тобой, утенок, не беспокойся! И все, все будет хорошо, ангелочек мой милый!

Но Анна вскочила ногами на диван и прижалась к стенке.

— Хочу маму! — крикнула она. Лицо ее задрожало, и из глаз покатились крупные слезы невыносимого детского горя.

— Она плохо себя чувствует, ярочка, сегодня она больна, но к утру она поправится. Не плачь, не плачь, милая, не огорчай маму своими слезами, золотко мое, мама не хочет, чтобы ты плакала!

Тилли дотронулась до девочкиных юбок, но та вырвала у нее подол и закричала чуть ли не в истерике:

— Нет, не смей меня раздевать! Хочу маму!

По искаженному горем лицу текли горькие слезы, она вся дрожала.

— Ну позволь, позволь же Тилли тебя раздеть. Ведь Тилли тебя так любит! Не надо сегодня капризничать. Маме плохо, и она не хочет, чтобы ты плакала.

Ребенок самозабвенно упивался слезами, не слыша обращенных к нему слов.

— Хочу к маме! — рыдала девочка.

— Вот разденешься и пойдешь наверх повидаться с мамой, но для этого, милая, надо раздеться и позволить Тилли помочь тебе надеть ночную рубашечку, и быть паинькой, сокровище мое ненаглядное. О, только не надо плакать, не надо…

Брэнгуэн напряженно вытянулся в своем кресле. Он чувствовал, как голову его стягивает словно обручем. И он бросился на другой конец комнаты, сознавая только одно: этот плач сводит его с ума.

— Не вопи так, — сказал он.

И от звука его голоса ребенок затрясся в новом припадке ужаса.

По инерции она продолжала громко плакать, но заплаканные глаза сквозь слезы смотрели теперь испуганно и настороженно, ожидая того ужасного, что может произойти.

— Хочу… мою… маму! — бессмысленно прорыдал прерывающийся голос.

Руки и ноги мужчины дрожали от гнева. Его бесила слепая, нерассуждающая настойчивость этих криков, бессмыслица, не желавшая идти на попятный.

— Ну-ка, марш раздеваться! — тихо и гневно проговорил он сорвавшимся голосом и, протянув руку, ухватил ею девочку.

Он почувствовал, как задергалось в конвульсивных рыданиях маленькое тельце, но и собственная его ярость была слепа, неумолима и толкала к импульсивным действиям. Он принялся расстегивать фартук на девочке. Она хотела отпрянуть, но не смогла — он крепко держал ее. Пришлось оставаться в кольце его рук и терпеть, пока он возился с пуговицами и тесемками, неуклонный, неумолимо сосредоточенный, охваченный одним чувством — гневом на ребенка. Она неподатливо напряглась в его руках, и он стянул с нее платьице и нижние юбки, обнажив белые плечики. Вся сжавшись, побежденная, она терпела это насилие, оскверняющие прикосновения его рук, продолжавших ее раздевать. И при этом она рыдала, захлебываясь от слез.

— Хочу маму!

Он рассеянно молчал, застывшее лицо ничего не выражало. Ребенок сейчас был невосприимчив к доводам рассудка, превратившись в механическую куклу, движимую лишь одним настойчивым желанием. Она рыдала, тельце билось в судорогах, голос бесконечно повторял одно и то же.

— О Господи Боже! — сокрушенно причитала Тилли, сама чуть не плача.

Брэнгуэн медленно, неловко, сосредоточенно, со слепым упорством снял с девочки все одежки, оставив ее на диване совсем голую.

— Где ночная рубашка? — осведомился он.

Тилли принесла рубашку, и он обрядил в нее девочку. Анна не шевелилась и не помогала ему. Брэнгуэну самому приходилось сгибать и разгибать ее руки и ноги. Она стояла, охваченная неистовым желанием, непокоренная, маленькая, сжавшаяся в комок и неизменная, рыдая и непрестанно твердя одну и ту же фразу. Подняв одну ее ногу, потом другую, он снял с нее тапочки и носки. Кончено.

— Пить хочешь? — спросил он.

В лице ее ничего не дрогнуло. Она по-прежнему стояла на диване — рассеянная, безучастная, одинокая, застывшая фигурка, руки ее были сжаты, кисти чуть приподняты, личико, все залитое слезами, задрано вверх и лишено выражения. И сквозь слезы и задыханья слышалось лишь одно, прерывистое: «Хо-чу ма-му!»

— Пить хочешь? — опять повторил он.

Ответа не последовало. Он обхватил застывшее неуступчивое тельце, поднял его. Это застывшее равнодушие вызвало у него вспышку ярости. Надо ее переломить.