Пэрл Бак - Земля

И он не видел выхода, о котором сосед говорил: «Есть выход, если богачи слишком богаты».

Весна была в полном разгаре. Тем, кто просил милостыню, теперь можно было ходить по холмам и кладбищам и выкапывать коренья, одуванчики, которые пустили нежные ростки, и не нужно было, как раньше, красть овощи по чужим огородам. Толпа оборванных женщин и детей каждый день выходила из шалашей с кусками жести, острыми камнями, ножами и корзинами, сплетенными из бамбука и расщепленных тростинок, и искала на лугах и по краям дорог пищи, чтобы не выпрашивать ее и не платить за нее денег. И каждый день О-Лан и оба ее сына отправлялись с этой толпой. Но мужчина должен работать, и Ван-Лун работал попрежнему, хотя долгие теплые дни и солнце и мимолетные дожди будили в нем тоску и недовольство. Зимой все работали и молчали, стойко перенося и холод, и снег, и лед под ногами, обутыми в соломенные сандалии, с наступлением темноты возвращались в шалаши, молча съедали выпрошенную или заработанную дневным трудом пищу и ложились вповалку, засыпали тяжелым слом — мужчины, женщины и дети — и во сне наверстывали силы, которых не могла дать плохая и скудная пища. Так было в шалаше Ван-Луна, и он хорошо знал, что так было и во всех других шалашах.

Но с приходом весны то, что накопилось в сердце обитателей шалашей, начало искать выхода в словах. По вечерам, когда сумерки медленно спускались на землю, они выходили из шалашей и беседовали. Ван-Лун видел то одного, то другого из соседей, которых он не знал зимой. Если бы О-Лан любила пересказывать все мужу, он узнал бы, что один бьет жену, а у другого все щеки изъедены проказой, и что третий — вожак воровской шайки: но она только спрашивала и скупо отвечала на вопросы, а в остальное время молчала. И Ван-Лун нерешительно становился поодаль и робко прислушивался к разговору.

У большинства из этих оборванцев не было ничего, кроме выпрошенного и заработанного за день, и Ван-Лун всегда сознавал, что он не такой, как они: у него есть земля, и она ждет его возвращения. Другие думали о том, как бы завтра съесть кусочек рыбы, или о том, как бы полодырничать или поставить на кон два медяка, потому что для них все дни были одинаково тяжелы и полны нужды, а мужчине иногда нужен азарт, как бы трудно ему ни жилось. Но Ван-Лун все думал о своей земле и придумывал, как бы ему вернуться к ней. Он родился крестьянином и не может жить полной жизнью, если не чувствует земли под ногами, не идет за плугом в весеннее время и не держит в руках косы во время жатвы. Он слушал, стоя поодаль от других, потому что в сердце его таилась мысль о земле, доброй земле его отцов, и плодородной полосе риса, которую он купил в большом доме. Они говорили, эти люди, только о деньгах; сколько они заплатили за локоть материи, и сколько они заплатили за маленькую рыбку в палец длиной, и сколько они зарабатывают в день, и, наконец, что они стали бы делать, если бы у них были те деньги, которые лежат в сундуках у богачей за стеной. Каждый день разговор кончался так:

— Вот если б у меня было золото, которое у него есть, или серебро, которое он носит в поясе, и если б у меня были жемчуга, которые носят его наложницы, или рубины, которые носит его жена!..

И когда Ван-Лун спросил, что бы они сделали, если бы у них все это было, Ван-Лун услышал в ответ, как бы они стали сладко есть и мягко спать, и как бы они стали играть в том или другом чайном доме, и каких красивых женщин купили бы, чтобы тешить свою похоть, — прежде всего, как бы они бросили работать и равнялись бы с богачами за стеной, которые никогда не работают.

Тогда Ван-Лун неожиданно воскликнул:

— Если бы у меня было золото, и серебро, и драгоценные камни, я купил бы на них землю и пахал бы ее, чтобы она принесла хороший урожай!

Тут все обернулись и дружно накинулись на него:

— Вот длиннокосый деревенский олух! Ничего-то он не понимает в городской жизни и в том, что можно сделать с деньгами. Он все попрежнему будет работать и ходить, как раб, за ослом или быком.

И каждый из них чувствовал, что он более достоин богатства, чем Ван-Лун, потому что лучше знает, как тратить деньги.

Но это не изменило мыслей Ван-Луна. Он только сказал про себя, а не вслух, чтобы не слышали другие:

«И все-таки я потратил бы золото, и серебро, и драгоценные камни на хорошую плодородную землю».

И с каждым днем все нетерпеливее ждал он возвращения к земле.

Вечно занятый мыслями о своей земле, Ван-Лун видел словно во сне все, что происходило ежедневно вокруг. Все необычное он принимал покорно, не спрашивая, почему это так, знал только, что в такой-то день случилось такое-то событие. Были, например, бумажки, которые люди раздавали на улицах направо и налево: даже и ему совали иногда. Ван-Лун ни в молодости своей, ни после не выучился разбирать буквы на бумаге, и поэтому ничего не мог понять в листках, которые были покрыты черными значками и наклеены на городские ворота или на стены и которые продавали целыми охапками, а то и раздавали даром. Два раза и ему дали такую бумажку. В первый раз ее дал иностранец, похожий на ту чужеземку, которую ему пришлось везти однажды в рикше; только тот, кто дал ему бумагу, был мужчина, очень высокого роста и тощий, как дерево, иссушенное жестокими ветрами. У него были голубые, как лед, глаза и волосатое лицо, и когда он давал бумажку Ван-Луну, было видно, что руки у него красные и тоже волосатые. У него был длинный нос, выдававшийся между щек, словно нос между боками лодки, и хотя Ван-Лун и боялся брать что-нибудь из его рук, но еще больше боялся отказаться, видя его необыкновенные глаза и страшный нос. Он взял листок и, когда он набрался храбрости и посмотрел на него уже после того, как иностранец ушел, то увидел что на листке был нарисован человек с белой кожей, висящий на деревянном кресте. На нем не было одежды, только повязка на бедрах, и видно было, что он уже умер, потому что голова у него опустилась на плечо и глаза были закрыты. Ван-Лун смотрел на картинку с чувством страха и возрастающего интереса. Внизу стояли буквы, но он не мог их прочесть. Вечером он принес картинку домой и показал ее старику. Но старик тоже не умел читать, и все они стали спорить, что она значит, — Ван-Лун, старик и оба мальчика. Мальчики кричали с восторгом и страхом: