Пэрл Бак - Земля

Он говорил, вздыхая, и исподтишка поглядывал на сына дяди, но тот молчал и в изумлении смотрел, что стало с его матерью, и когда она снова упала на постель и заснула, он встал и вышел, стуча сапогами и опираясь на ружье, как на палку.

Никого из всей орды бездельников на внешних дворах Ван-Лун с семьей не боялся и не ненавидел так, как двоюродного брата, несмотря на то, что солдаты обрывали сливовые деревья и цветущие кусты миндаля и ломали их, как вздумается, и портили тонкую резьбу стульев тяжелыми кожаными сапогами, и засорили нечистотами пруды, где плавали золотые и пятнистые рыбки, так что рыбки издохли и гнили в воде, плавая на поверхности кверху белым брюшком.

Двоюродный брат приходил и уходил, когда вздумает, и приставал к рабыням. И Ван-Лун с сыновьями смотрели друг на друга воспаленными и ввалившимися глазами, так как боялись уснуть хоть на минуту.

Потом Кукушка увидела это и сказала:

— Остается только одно: дать ему рабыню, и пусть тешится ею, пока он здесь, а не то он возьмет, что не полагается.

И Ван-Лун с жаром ухватился за ее слова, ему казалось, что дольше он не вынесет такой жизни, — столько было беспокойства в его доме, и сказал:

— Это хорошая мысль!

И он велел Кукушке пойти и спросить двоюродного брата, какую он хочет рабыню, потому что он видел их всех. И Кукушка так и сделала и, вернувшись, сказала:

— Он говорит, что хочет взять бледную малютку, которая спит у госпожи на кровати.

Эту рабыню звали Цветок Груши, и ее-то Ван-Лун купил в голодный год, маленькую, жалкую и заморенную голодом, и так как она всегда была слабого здоровья, ее баловали, и она только помогала Кукушке и оказывала мелкие услуги Лотосу, — набивала ей трубку, разливала чай, — и в комнатах Лотоса ее увидел двоюродный брат.

Когда Цветок Груши услыхала об этом, она заплакала, наливая чай для Лотоса, — потому что Кукушка говорила это вслух на внутреннем дворе, где все они сидели, — и уронила чайник, и он разбился вдребезги о плиты пола, и чай разлился рекой. Но девушка не видела, что делает. Она бросилась на колени перед Лотосом и, ударившись головой о пол, простонала:

— О, госпожа, нет, нет, — не меня! Я боюсь его хуже смерти…

И Лотос рассердилась на нее и сказала недовольно:

— Он только мужчина, а мужчина есть мужчина, и все они одинаковы с девушками. Так из-за чего же столько шума?

И она обернулась к Кукушке и сказала:

— Возьми эту рабыню и отдай ему.

Тогда молодая девушка умоляюще сложила руки и так заплакала, словно умирала от страха, и все ее маленькое тело дрожало от страха, и она переводила взгляд с одного лица на другое, слезно их умоляя.

Сыновья Ван-Луна не могли возражать жене отца, не могли говорить и жены, если мужья молчали, не мог и младший сын. Он стоял, не сводя с нее взгляда и стиснув руки на груди, и брови у него сошлись над переносицей прямой черной полосой. Но он молчал. Дети и рабыни смотрели и молчали, и слышался только отчаянный плач испуганной девушки.

Но Ван-Луна растревожил этот плач, и он смотрел на молодую девушку нерешительно, не желая сердить Лотос и в то же время растроганный, потому что у него всегда было мягкое сердце. Девушка угадала это по его лицу, подбежала к нему, и обняла его ноги, и склонила голову к его туфлям, громко всхлипывая.

Он посмотрел на нее сверху вниз и увидел, какие у нее узкие плечи и как они дрожат, и вспомнил большое, грубое, разнузданное тело двоюродного брата, молодость которого давно уже прошла, и его охватило отвращение, и он кротко сказал Кукушке:

— Нехорошо так принуждать молодую девушку.

Он произнес эти слова достаточно кротко, но Лотос закричала раздраженно:

— Она должна делать, что ей велят! А я говорю, что глупо плакать из-за такого пустяка: ведь раньше или позже это должно случиться с каждой женщиной!

Но Ван-Лун был снисходителен и сказал Лотосу:

— Посмотрим, нельзя ли сделать иначе. И если ты хочешь, я куплю тебе другую рабыню или еще что-нибудь, а я посмотрю, нельзя ли это уладить.

И Лотос, которой давно хотелось получить заграничные часы и новое кольцо с рубином, вдруг замолчала, и Ван-Лун сказал Кукушке:

— Поди скажи моему двоюродному брату, что у нее дурная и неизлечимая болезнь, но если он и после этого хочет ее взять, то пусть берет, и она придет к нему; а если он боится, как и все мы, то скажи ему, что у нас есть другая рабыня, здоровая.

Он обвел взглядом стоявших кругом девушек, и они отвернулись, захихикали и притворились, что им стыдно, — все, кроме одной коренастой, лет уже двадцати. И она сказала, краснея и смеясь: