Дэвид Лоуренс - Любовник леди Чаттерли

Он взял старую простыню, вытер ее всю, а она стояла, подчиняясь ему, как малое дитя. Затем, заперев дверь, вытерся сам. Огонь в очаге разгорался. Она взяла другой конец простыни и стала вытирать голову.

— Мы вытираемся одним полотенцем, — сказал он, — плохая примета, поссоримся.

Она секунду смотрела на него, растрепанные волосы торчали у нее во все стороны.

— Нет, — возразила она. — Не поссоримся. Это не полотенце, а простыня.

И оба продолжали вытирать каждый свои волосы.

Все еще тяжело дыша от хорошей пробежки, завернутые до пояса в солдатские одеяла, они сидели рядышком на полене перед огнем и отдыхали. Конни было неприятно прикосновение к телу грубой шерсти. Но простыня была вся мокрая.

Она сбросила одеяло и опустилась на колени перед очагом, держа голову поближе к огню и встряхивая волосами, чтобы скорее просушились. А он смотрел, как красиво закругляются у нее бедра — их вид весь день завораживал его. Как плавно, роскошно переходят они в тяжелые ягодицы. А между ними сокрытые в интимном тепле самые сокровенные ее отверстия.

Он погладил ладонью ее задик, погладил медленно, с толком, ощущая каждый изгиб, каждую округлость.

— Какой добрый у тебя задик, — сказал он на своем ласковом диалекте. — У тебя он самый красивый. Вот баба какой должна быть. Не то что нынешние плоскожопые девки, смотришь и не отличишь — девка это или парень. А у тебя не попка, а печка — ладная, круглая, теплая. Мужик от такой балдеет.

Он говорил это, а сам гладил ее круглые ягодицы, пока не побежал от них к его ладоням горячий ток. Один раз, другой коснулся он пальцами двух самых интимных отверстий ее тела, точно полоснул огненной кисточкой.

— Как хорошо, что ты и писаешь и какаешь. Мне не нужна баба, которая ни о чем таком и слыхом не слыхала.

Конни не могла удержаться и прыснула, а он невозмутимо продолжал:

— Да, ты всамделишная, хотя и немножко сучка. Вот чем ты писаешь, вот чем какаешь; я трогаю и то и другое и очень тебя за это люблю. Понимаешь, почему люблю? У тебя настоящая, ладная бабская попа. Такой весь мир держится. Ей нечего стыдиться, вот так.

Он крепче прижал ладонь к ее секретным местечкам, точно дружески приветствовал их.

— Мне очень нравится, — сказал он. — Очень. Если бы я прожил всего пять минут и все это время гладил тебя вот так, я бы считал, что прожил целую жизнь! К черту весь этот индустриальный бред. Вот она — моя жизнь.

Она повернулась, забралась к нему на колени, прижалась и шепнула:

— Поцелуй меня!

Она знала: их обоих не отпускает мысль, что они скоро расстанутся, и загрустила.

Конни сидела у него на коленях, головой прижавшись к его груди, свободно раскинув матово-блестящие ноги; танцующее в очаге пламя высвечивало то ее руку, то его лицо. Опустив голову, он любовался складками ее тела, неровно освещенного огнем, руном ее мягких каштановых волос, темнеющих внизу живота. Он протянул к столу руку, взял принесенный ею букетик, с которого на нее посыпались капли дождя.

— Цветам приходится терпеть любую погоду, — сказал он. — У них ведь нет дома.

— Даже хижины, — прошептала она.

Уверенными пальцами он воткнул несколько незабудок в треугольник каштановых волос.

— Ну вот, — сказал он. — Незабудки на месте.

Она взглянула на мелкие голубоватые цветочки внизу живота.

— Какая прелесть, — вырвалось у нее.

— Как сама жизнь, — отозвался он. И воткнул рядом розовый бутон смолевки. — А это я. Как Моисей в камышах. И ты теперь меня не забудешь.

— Ты ведь не сердишься, что я уезжаю? — грустно проговорила она, глядя ему в лицо.

Оно было непроницаемо, тяжелые брови насуплены. Ничего-то в нем не прочитаешь.

— Охота пуще неволи, — сказал он.

— Я не поеду, если ты не хочешь, — прижалась она к нему.

Оба замолчали, он протянул руку и бросил еще полено в огонь. Вспыхнувшее пламя озарило его хмурое, за семью печатями лицо. Она ждала его ответа, но он так и не раскрыл рта.

— Знаешь, я думаю, что это начало разрыва с Клиффордом. Я правда хочу ребенка. И это даст мне возможность, понимаешь… — она запнулась.

— Навязать им некий обман, — закончил он.

— Да, помимо всего прочего. А ты хочешь, чтобы они знали правду?

— Мне все равно, что они будут думать.

— А мне не все равно! Я не хочу, чтобы они меня мучили своей холодной иронией. Это так ужасно. Во всяком случае, пока я буду еще жить в Рагби-холле. Когда я совсем уеду, пусть думают что хотят.

Он опять замолчал.

— Сэр Клиффорд ожидает, что ты вернешься к нему из Венеции?