Менделе Мойхер-Сфорим - Путешествие Вениамина Третьего

— Ну, ладно! — прервал его Сендерл. — Что же нам, по-твоему, делать?

— Я хочу, — ответил Вениамин, — чтоб мы продолжали наше путешествие. Что же поделаешь, как говорится, сватовство не состоялось, — снова в девках! Мне кажется, никто нам не запретит… Ни по закону, ни по справедливости нас не могут задержать. Но если ты боишься, что нас все-таки не отпустят, есть и другое простое средство — можно уйти тайком. Кто об этом узнает? Прощаться «за ручку» мы ни с кем не обязаны.

— Я тоже полагаю, что прощаться «за ручку» — это лишнее, — согласился Сендерл. — Ведь когда мы в прошлом году покинули семью, мы никому, даже жене и детям, ни слова не сказали на прощание.

После этого разговора наши герои снова начали думать о своем путешествии и беспрестанно советовались, как бы удрать. Вениамин ходил сам не свой, места себе не находил, метался, словно курица весенней порой, которой не терпится высиживать цыплят. Он был так углублен в свои мысли, что ничего не видел и не слышал вокруг. Бывало, пройдет мимо старшой, а он по рассеянности и не козырнет. Отпустят ему затрещину или дадут по затылку, а он и не поморщится, будто его не касается. Ему толкуют что-то по части военной муштры, а у него хоть бы слово застряло в голове. Он и не слушал. Одно только занимало его — путешествие. Эта мечта уносила его далеко-далеко.

Однажды поздно ночью, когда солдаты в казарме крепко спали, Вениамин на цыпочках подошел к койке Сендерла.

— Сендерл, ты готов? — прошептал Вениамин.

Сендерл кивнул, ухватил Вениамина за полу, и оба потихоньку вышли во двор.

Дул теплый ветерок. Клочья черных и багрово-синих туч носились по небу длинной вереницей, будто тысячи чумаков спешили за своими подводами, груженными товаром, торопясь поспеть на ярмарку. Луна, точно приказчик, сопровождала этот чудовищно длинный караван, время от времени она высовывала голову — посмотреть, что творится вокруг, а затем снова надолго пряталась за черный как смоль облачный полог.

В темноте наши беглецы тихонько двинулись по двору, подошли к забору, взобрались на штабель дров, а оттуда уже нетрудно было вскарабкаться и на забор. Но тут Сендерл спохватился и шепнул на ухо своему другу:

— Знаешь, Вениамин, я ведь торбу забыл! Может, вернуться за ней?

— Ни в коем случае! — заволновался Вениамин. — Возвращаться нельзя, — это дурная примета! Захочет господь помочь человеку — он ему и торбу пошлет!

— Мне вспоминается теперь, — заговорил Сендерл, — как дедушка мой, реб Сендерл, царство ему небесное, наставлял меня во сне: «Вставай, Сендерл! — говорил он. — Беги отсюда, беги куда глаза глядят!» Воздал бы нам бог за благочестие дедушки! Вот был по-настоящему благочестивый человек, без всяких фокусов… Бабушка, царство ей небесное, бывало, рассказывает…

Не успел, однако, Сендерл, поведать о том, что бабушка рассказывала о дедушке, как раздался окрик солдата, стоявшего в сторонке на часах.

Наши герои прижались к забору, затаив дыхание, они лежали без движения, словно два вороха тряпья. Немного погодя, когда кругом все стихло, обе кучи тряпья обнаружили признаки жизни и осторожно перебрались через забор. На четвереньках ползли они теперь все дальше и дальше, пока наконец не миновали пост караульного и не выбрались в переулок. Здесь Вениамин и Сендерл встали на ноги и, облегченно вздохнув, весело обменялись горящими взглядами.

— Бабушка, царство ей небесное, бывало, рассказывает, — снова начал Сендерл, — что дедушка всю жизнь мечтал побывать в святой стране обетованной. Перед смертью он сел и сказал: «Не судил мне господь побывать там, но верю, что кто-нибудь из детей моих все же увидит землю обетованную». Чует мое сердце, что он имел в виду меня. Из моих бы уст да в божьи уши!

Но слова из уст Сендерла дошли не до бога, их услышали совсем не те уши. Не успел Сендерл выразить свое пожелание, как вдруг раздался окрик: «Кто идет?» Часовой, не получив ответа, быстро подбежал к ним и снова спросил:

— Кто здесь?

Тут, к несчастью, луна выглянула из-за туч и осветила наших смертельно бледных, онемевших беглецов. Перед ними стоял часовой и, угрожающе размахивая руками, осыпал их матерной бранью.

Спустя несколько минут арестованные Вениамин и Сендерл очутились на гауптвахте.

Нет слов для описания мук, которые испытывали в заточении наши путешественники. Они, бедные, осунулись, потеряли человеческий облик. Сендерл, правда, и здесь умудрялся спать, и сон избавлял его, по крайней мере на несколько часов, от страданий. Иной раз ему снилось что-нибудь приятное. Дедушка, реб Сендерл, стал его частенько навещать во сне, шутил, играл с ним. Он никогда не приходил с пустыми руками: то рогатку принесет, то шашку, то Трещотку… Ущипнет внука за щечку и говорит: «На тебе, шалун, игрушку! Играй, сорванец, забавляйся! Делай пиф-паф!» А однажды дед явился с юлой и стал играть с любимцем внуком. Сендерл вертел-вертел юлу и выиграл у деда грошик… Хороший сон — и тот на радость человеку. А разве вся жизнь — не сон? Но Вениамин был и этого лишен. Он не мог спать — до того был взволнован и возмущен. Он видел сквозь окно, как ярко на дворе светит солнце, как пробивается и растет зеленая травка, как чудесно расцветают деревья, как люди ходят, бегают, суетятся, как птицы вольно летают в небе… Сейчас самая пора странствовать, а он сидит взаперти и не может продолжать своего путешествия… Он даже подпрыгивал от досады, хватался за голову, метался, как в клетке, и кричал: «Боже мой! Что я им такого сделал? Господи, чего они от меня хотят?!»