Наконец вновь послышались звуки флейты, мальчик вышел из подземелья со счастливыми сияющими глазами: лев шел за ним медленной, затрудненной поступью. Порою он явно хотел улечься, но мальчик вел его между покрытыми еще не опавшей яркой листвой деревьями и наконец, словно просветленный последними лучами солнца, пробившимися сквозь развалины стен, опустился на землю и вновь запел свою умиротворяющую песню, от повторения которой и мы не сумеем воздержаться:
Из пещеры в этой яме
Слышен мне пророка глас;
Сходят ангелы с дарами,
Страшно ль добрым в этот час?
Лев и львица снова, снова
Жмутся, льнут к нему тепло:
Пенье узника святого
Их в тенета завлекло.
Между тем лев улегся вплотную около ребенка и положил ему на колени свою тяжелую правую лапу. Мальчик, не прерывая пения, ласково поглаживал ее и вдруг заметил большой шип между когтями. Он осторожно извлек его, улыбаясь, снял с себя пестрый шелковый платок и перевязал страшную лапу хищника. Мать в радости простерла к нему руки и, возможно, начала бы по привычке вслух выражать свое одобрение и хлопать в ладоши, если бы сторож сурово не одернул ее, напоминая, что опасность еще не миновала.
Вслед за краткой прелюдией вновь торжественно полилась песня:
Над землей творца десница,
И его над морем взор;
Агнцем станут лев и львица,
И отхлынет волн напор.
Меч застыл, сверкая, в битве,
Верь, надейся вновь и вновь:
Чудодейственно в молитве
Открывается любовь.
И если мыслимо себе представить, что черты лютого зверя — властителя лесов, царя звериного царства, могут изобразить дружелюбие, благодарное довольство, то здесь это было именно так. И правда, словно просветленный, мальчик казался героем и победоносцем, а лев, пусть не побежденный, ибо скрытая сила еще оставалась в нем, был вновь укрощен, вновь доступен голосу миролюбия. Ребенок продолжал играть на флейте и петь, на свои лад сплетая строки и добавляя к ним новые:
Чистый ангел зачастую
В добрых детях говорит,
Укрощает волю злую,
Дело светлое творит.
Околдуют и привяжут
Звуки песни неземной,
И у детских ножек ляжет,
Зачарован, царь лесной.
В этом томе собраны романы и рассказы, представляющие все этапы творчества Гете — мастера повествовательной прозы, от поры его бурной юности, так называемого периода «Бури и натиска», до последних лет его литературной деятельности.
Роман в письмах «Страдания юного Вертера» — второе относительно крупное произведение молодого Гете, которое принесло ему всемирную славу.
Столь бурный, столь мгновенно-массовый литературный успех никогда уже не выпадал на долю великого поэта. Казалось, читатели всех стран только и ждали выхода в свет книги, вместившей, вопреки своим малым размерам, все беды и смутные чаяния страждущего человечества. Французский перевод нашумевшего немецкого романа попал в 1786 году в руки семнадцатилетнего Наполеона Бонапарта и тут же стал настольной книгой угрюмого мечтателя, грезившего о великих воинских подвигах.
Двадцать два года спустя, во время Эрфуртского свидания Наполеона с русским самодержцем Александром I, могущественный император французов возымел желание встретиться с автором «Вертера». Памятная аудиенция состоялась 2 октября 1808 года. «Voilà un hommel» — Вот это человек! — так встретил Наполеон прославленного поэта. — Сколько вам лет? Шестьдесят? Вы прекрасно сохранились». Император не поскупился на любезности. Семь раз, так утверждал он, им был прочитан знаменитый роман; не разлучался он с ним и во время Египетского похода. Воздав должное целому ряду особенно нравившихся ему страниц, Наполеон походя позволил себе и одно критическое замечание: почему-де романист мотивировал самоубийство героя не только несчастной любовью, но и уязвленным честолюбием? «Это ненатурально! Этим вы снижаете веру читателя в исключительность его великой страсти. Почему вы так поступили?» Не оспаривая упрека императора, Гете заметил, что писатель, быть может, заслуживает снисхождения, если он с помощью такого приема, пусть даже неправомерного, добивается эффекта, иными средствами недостижимого. Наполеон, видимо, удовлетворился полученным ответом. Быть может, император невольно припомнил и признал, что тогда, задолго до Тулона, до 13 вандемьера, до Аркольского моста — этих первых фанфар, возвещавших начало триумфального шествия «нового Цезаря», — он и сам едва ли бы так увлекся романом, в котором все сводилось бы только к трагической развязке истории одной несчастной любви и ничто не призывало к борьбе с пагубным феодально-юридическим укладом, мешавшим свободному материальному и моральному развитию новых людей, нового класса, новой эры в истории человечества. Именно тесное сцепление разнородных причин, обусловивших гибель Вертера, личных и общественных обстоятельств и отозвалось так широко в сердцах немецких и иноземных читателей.
Читать дальше