Теофиль Готье: Золотое руно

Поэтому он отправился на вокзал железной дороги, ведущей из Брюсселя в Антверпен. Паровая лошадь уже съела свой овес — уголь, она фыркала от нетерпения и выдыхала со свистящим хрипом из пылающих ноздрей густые клубы белого дыма, смешанного с искрами. Тибурций вошел в свое купе, где неподвижно сидели, как каноники в капитуле, пять валлонцев, и состав двинулся.

Скорость сначала была умеренная: ехали не быстрее почтовой коляски по десяти франков за прогон, но вскоре лошадь разгорячилась и помчалась с невероятной, бешеной скоростью. Слева и справа придорожные тополи убегали, как разбитая армия, пейзаж становился смутным и затушевывался серой дымкой; сурепка и пестрые маки слегка расцвечивали золотыми и голубыми звездами черные полосы земли; время от времени хрупкий силуэт колокольни показывался на фоне клубящихся облаков и тотчас же исчезал, как корабельная мачта на бурном море; в глубине палисадников мелькали выкрашенные в светло — розовый или яблочно — зеленый цвет кабачки, увитые гирляндами дикого винограда или хмеля: то тут, то там водяные пятна, окруженные коричневым илом, рябили в глазах, как зеркальца ловушек для жаворонков. Между тем железное чудовище со все возрастающим шумом изрыгало кипящую воду; оно свистело, как астматик — кашалот, и горячий пот покрывал его бронзовые бока. Оно, казалось, жаловалось на безумную быстроту бега и просило пощады у своих черных возниц, которые пришпоривали его громадными лопатами торфа. Послышался шум сталкивающихся буферов и цепей: приехали!

Тибурций бесцельно бегал направо и налево, как заяц, которого только что выпустили из клетки: он пошел по первой попавшейся улице, потом по второй, по третьей, он смело углублялся в самое сердце старого города, ища прекрасную блондинку со страстной настойчивостью, достойной странствующего рыцаря былых времен.

Он видел много домов, окрашенных в мышино — серый, канареечно — желтый, светло — зеленый, светло — лиловый цвет, со ступенчатыми крышами, резными коньками, дверями с извилистым, выпуклым орнаментом, приземистыми колоннами, украшенными четырехугольными браслетами, как в Люксембурге, окнами в стиле Ренессанса со свинцовыми сетками, скульптурными масками, лепными балками и тысячью любопытных архитектурных деталей, которые во всех других случаях привели бы его в восторг; он едва бросил рассеянный взгляд на раскрашенных мадонн, на христов, держащих фонари у переулков, на деревянных или восковых святых с безделушками и мишурой, со всеми этими католическими эмблемами, которые кажутся Столь странными для обитателей наших вольтериански настроенных городов. Другая забота овладела им: его глаза искали сквозь асфальтовую окраску закопченных окон какой‑нибудь белый призрак женщины, милое и спокойное лицо брабансонки, румяное, как свежий персик, и улыбающееся в рамке золотых волос. Он видел только старых женщин, плетущих кружева, читающих молитвенники или следящих украдкой из своих уголков за редкими прохожими, отражающимися в стеклах их «шпионов» или в полированном свинцовом шарике, подвешенном к потолку.

Улицы были пустынней и молчаливей, чем в Венеции; ничто не нарушало тишины, кроме часов, на колокольнях различных

21*

627

церквей, звенящих на самые разнообразные тона в течение, по крайней мере, двадцати минут; мостовые, обрамленные бахромой травы, как у покинутых домов, показывали, как редки и немногочисленны здесь прохожие. Едва касаясь земли, как торопливые ласточки в полете, несколько женщин, закутанных в темный, ниспадающий складками шелк, чуть слышно скользили вдоль домов, иногда в сопровождении мальчика, несущего за ними собачку. Тибурций ускорял шаги, чтобы посмотреть на головки, спрятанные под тенью капюшонов, и видел худые и бледные лица со сжатыми губами, с темными кругами под глазами, скромно прячущимися подбородками и тонкими, настороженными носами, — настоящие лица римских ханжей и испанских дуэний. Его пламенный взор встречал мертвый взгляд, взгляд вареной рыбы.

Переходя из квартала в квартал, из улицы в улицу, Тибурций вышел через арку порта на набережную Шельды. Великолепное зрелище заставило его вскрикнуть от удивления: бесчисленное количество мачт, снастей, рей на реке казалось каким‑то безлиственным, оголенным лесом. Водорезы и антенны доверчиво опирались на перила набережной, как лошади, которые кладут морды на шеи своих соседок по упряжке; тут были голландские урки с красными парусами и выпуклым корпусом, вытянутые черные американские бриги с тонкими, точно шелковые нити, снастями; норвежские коффы цвета семги, источающие пронзительный аромат сосновых стружек, шаланды, сторожевые катера, бретонские солеварни, английские угольщики, корабли со всех концов света. Непередаваемый запах сушеной сельди, табаку, прогорклого сала, расплавленной смолы, к которому примешивался еще острый аромат с кораблей, пришедших из Батавии, груженных перцем, ванилью, имбирем, кошенилью, наплывал густыми клубами, как дым огромной курильницы, зажженной в честь коммерции.